Полное собрание сочинений. Том 9–12. Война и мир. Лев Толстой

что кто-то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате: однако с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:

      – Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.

      – Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из-за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.

      – С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.

      – Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтоб я не боялась.

      Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.

      – Всё-таки я не понял, de quoi vous avez peur,[106] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.

      Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.

      – Non, André, je dis que vous avez tellement, tellement changé[107]…

      – Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.

      Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.

      Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумал.

      – Что́ мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, André: зa что́ ты ко мне так переменился? Что́ я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что́?

      – Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:

      – Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?

      – Lise, я прошу вас перестать, – сказала князь Андрей еще выразительнее.

      Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.

      – Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…

      Князь Андрей остановил его за руку.

      – Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести о тобою вечер.

      – Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.

      – Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.

      Вдруг сердитое-беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.

      – Mon Dieu, mon Dieu![108] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу

106

Чего ты боишься,

107

Нет, Андрей, ты так переменился, так переменился…

108

Боже мой, Боже мой!