Полное собрание сочинений. Том 10. Война и мир. Том второй. Лев Толстой

тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.

      – Получили от Андрея что-нибудь? – сказала она.

      – Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon père беспокоится, и мне страшно.

      – Так ничего?

      – Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на-днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по-своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.

      VIII.

      – Ma bonne amie,[9] – сказала маленькая княгиня утром 19-го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.

      – Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m’aie pas fait du mal.[10]

      – A что́ с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми мягкими шагами подбегая к невестке.

      – Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)

      – И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange![11] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.

      – Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.

      – Non, c’est l’estomac… dites que c’est l’estomac, dites, Marie, dites…[12] – И княгиня заплакала детски-страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.

      – Oh! Mon Dieu! Mon Dieu![13] – слышала она сзади себя.

      Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно-спокойным лицом, уже шла акушерка.

      – Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно-раскрытыми глазами глядя на бабушку.

      – Ну, и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.

      – Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали

9

Милый друг

10

– Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне бы не было дурно.

11

– Не бойся, мой ангел.

12

– Нет это желудок… скажи, Маша, что желудок…

13

– Боже мой! Боже мой! Ах!