Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения Севастопольского периода. Утро помещика. Лев Толстой

Пожалуйте, я вас провожу.

      Из траншеи в траншею солдат привел Козельцова к канавке в траншее. В канавке сидел матрос, покуривая трубочку; за ним виднелась дверь, в щели которой просвечивал огонь.

      – Можно войти?

      – Сейчас доложу, – и матрос вошел в дверь.

      Два голоса говорили за дверью.

      – Ежели Пруссия будет продолжать держать нейтралитет, – говорил один голос, – то Австрия тоже…

      – Да что Австрия, – говорил другой, – когда славянские земли… Ну, проси.

      Козельцов никогда не был прежде в этом блиндаже. Он поразил его своей щеголеватостью. Пол был паркетный, ширмочки закрывали дверь. Две кровати стояли по стенам, в углу висела большая в золотой ризе икона Божьей Матери, и перед ней горела розовая лампадка. На одной из кроватей спал моряк, совершенно одетый, на другой, перед столом, на котором стояло две бутылки начатого вина, сидели разговаривавшие – новый полковой командир и адъютант. Хотя Козельцов далеко был не трус и решительно ни в чем не был виноват ни перед правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и поджилки у него затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его. Притом и адъютант, сидевший тут же, смущал своей позой и взглядом, говорившими: «я только приятель вашего полкового командира. Вы не ко мне являетесь, и я от вас никакой почтительности не могу и не хочу требовать». «Странно, – думал Козельцов, глядя на своего командира, – только 7 недель, как он принял полк, а как уж во всем его окружающем в его одежде, осанке, взгляде видна власть полкового командира, эта власть, основанная не столько на летах, на старшинстве службы, на военном достоинстве, сколько на богатстве полкового командира. Давно ли, – думал он, – этот самый Батрищев кучивал с нами, носил по неделям ситцевую немаркую рубашку и едал, никого не приглашая к себе, вечные битки и вареники? А теперь! голландская рубашка уж торчит из-под драпового с широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара в руке, на столе 6-рублевый лафит, – всё это закупленное по невероятным ценам через квартермейстера в Симферополе; – и в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: хотя я тебе и товарищ, потому что я полковой командир новой школы, но не забывай, что у тебя 60 рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на моем месте.

      – Вы долгонько лечились, – сказал полковник Козельцову, холодно глядя на него.

      – Болен был, полковник, еще и теперь рана хорошенько не закрылась.

      – Так вы напрасно приехали, – с недоверчивым взглядом на плотную фигуру офицера сказал полковник. – Вы можете однако исполнять службу?

      – Как же-с, могу-с.

      – Ну и очень рад-с. Так вы примите от прапорщика Зайцова 9-ю роту – вашу прежнюю: сейчас же вы получите приказ.

      – Слушаю-с.

      – Потрудитесь, когда вы пойдете, послать ко мне полкового адъютанта, – заключил полковой командир, легким