Семнадцать мгновений весны (сборник). Юлиан Семенов

костюме.

      – Серая рубашка с красным галстуком?

      – По-моему, да… Наверняка – да.

      – Вот так штука…

      – А что случилось?

      – В пять часов его видели входящим в абвер. В девять часов он вышел оттуда.

      – Не может быть… Он ведь прислан красными… Он русский разведчик.

      – А до часу ночи он пил в казино для немецких офицеров с полковником абвера Бергом.

      – Что ж мне – пора уходить в лес?

      – Ты два раза передавал ему деньги?

      – Да.

      – Ты ведь ему не говорил, кто ты такой?

      – Нет. Сказал, что пришел от тебя.

      – А я для вашей семьи не столько часовщик, сколько самогонщик. Ты с ним не говорил ни о чем?

      – Никогда.

      – Как бы не пришлось менять квартиру мне… Ты вне игры, он не знает, кто ты и откуда. Передавал деньги за самогон моему человеку – это убедительно. Ай-ай-ай, какая штука получается…

      – Ты запрашивал красных?

      – В лесу кончилось питание для рации. Ладно, иди, проигрывай деньги немцу. Завтра утром я к тебе подойду, может, что прояснится. Во всяком случае, помни: ты передавал деньги моему человеку за самогон, который получал у нас. Для отвода глаз я тебе брошу письмецо с просьбой остаток вашего долга передать пану Андрею.

      – Хорошо.

      Седой пожал Юзефу руку и пошел вниз, к дороге. Он всегда прощался и здоровался, очень крепко сжимая руку, чуть дергая ее на себя – будто борец перед началом схватки.

      Юзеф стоял на крыльце до тех пор, пока не затарахтел мотоцикл на нижней дороге: это значило – Седой уехал. Юзеф достал сигарету и закурил. Он почувствовал, что руки у него дрожат.

      Но ни Юзеф, ни Седой не знали, что «красный разведчик» Андрей, посланный сюда три месяца назад, имеет кличку Муха и что именно на встречу с ним была заброшена группа Вихря.

      Одиссея сорок четвертого года

      – Я совершал побег из концлагеря возле Аахена раз сто, – медленно говорил Степан Богданов, прислонившись затылком к дощатой стене барака. Коля слушал его, закрыв глаза, и чувство гадливости к себе не покидало его – он ничего не мог с собой поделать, – он не верил Степану. Он не верил его рассказу оттого, что встреча их здесь, в Польше, была слишком уж неожиданной, странной, а его учили остерегаться всякого рода незапланированных странностей. – Я перебегал к вагонеткам, – медленно продолжал Степан, – бросался плашмя на уголь, полз вплотную к откаточным рельсам, ждал, когда резанет белым, окаянным светом прожектор, потом забирался в вагонетку и начинал засыпать себя углем. Я совершал побег раз сто – в мыслях. А в тот раз мне предстояло совершить его наяву. За пазухой я спрятал кусок фанеры, чтоб было чем забросать себя углем. Выйдет? Или пристрелят?

* * *

      – Строиться! – кричат конвойные. – Быстро!

      Довольно трудно строиться быстро после десяти часов работы в шахте, поэтому охрана орет зло и монотонно. Вообще немцы орут монотонно – у них даже в этом какой-то свой, особый, немецкий распорядок.

      – Вперед! Бегом! Живей!

      Грохочут деревянные колодки. Задыхаются люди. Смеясь, переговариваются охранники. Я бегу и смотрю на