Волною морскою (сборник). Максим Осипов

Алеша не понимает в этих делах. Говорит: грешен, каюсь, давно у него не был и не звонил, паломническая поездка на прошлой седмице… Что еще за “седмица”? – Родион три недели не звонил старику.

      Еще день: Родион съездил, но никто ему не открыл. Ключ есть, он под ковриком, но дверь почему-то не открывается. Может, сломался замок. А может, отец дверь закрыл на задвижку. – На какую задвижку? Мы никогда ею не пользовались. – Это в Америке у себя вы можете не запирать дверь, а у нас жизнь опасная.

      Недотепа – права была Шурочка. Пусть милицию вызовет, пусть вышибут дверь.

      – И пытаться нечего. – Внезапно Родион проявляет твердость: милиция действует только по заявлению от родственников.

      – Свет в квартире горит?

      Родион не помнит. Разве что-то меняется от “горит – не горит”? Снова ехать туда смысла нет. В тоне Родиона слышится: он – тоже человек.

      – А соседи?

      – А что соседи?

      Алекс знает ответ: из-за музыки они у соседей были всегда на плохом счету.

      И телефон работает. Родион проверил, позвонил на станцию. Как-нибудь хватило ума. Алекс просит: давай не ссориться.

      – Молиться надо, молиться, – твердит Родион.

      Надо лететь в Москву – и срочно, но срочно не получается, виза нужна. Кто-то передает слух, что всех уехавших восстановили в гражданстве – уезжали-то из другой страны. Алекс пробует выяснить это в консульстве, он им пишет – по-русски, получает ответ по-английски: виза нужна.

      Одна надежда, что отец в больнице.

      – Либо в каком-нибудь доме творчества композиторов, – успокаивает его Шурочка.

      Какой там дом композиторов…

      Через восемь ужасных дней Алекс приземляется в Шереметьево.

      Он проходит таможню, меняет деньги, садится в такси.

      Невысокий плотный водитель – теперь это самый распространенный здесь тип мужчин – везет его к дому. Родион приехать в Шереметьево не сумел: заболел какой-то инфекцией. На улице холодно и темно: в октябре тут темнеет раньше, чем в Бостоне.

      Он с трудом узнаёт дом, хотя жил в нем – с шестьдесят пятого года, с рождения. В окнах отца – свет, что плохо, наверное. Если бы отец находился в больнице, он бы его потушил.

      Ключ там, где всегда, под ковриком, Алекс вставляет его в замок. Рука дрожит, и пульс частый. Поворачивает замок, но открыть не может. Таксист – он оставил его внизу – идет помогать. У таксиста тоже не получается.

      – Задвижка. У меня бабка… – бормочет таксист.

      Он не слышит его. Дверь заперта изнутри. Начинается дрожь, которая, становясь то сильней, то слабей, будет сопровождать все московское путешествие Алекса.

      В милиции он садится писать заявление. Выходит ужасно медленно: не писал ничего по-русски уже несколько лет, да еще от руки.

      Милиционер смотрит на его мучения:

      – Звони в МЧС, у них не такой геморрой… – Он имеет в виду: меньше формальностей.

      На ступеньках подъезда Алекс ждет эту самую МЧС, раньше и слова такого не было. В милиции спросить постеснялся, а у таксиста – забыл.