Иван, Кощеев сын. Константин Арбенин

коричневый дагеротип: Яга Васильевна в далёкой ведьмаческой молодости и рядышком с ней лихой крючконосый брюнет с чубом.

      – Это ты с кем, няня? – спрашивает Иван.

      Увидела бабка, куда Ваня уставился, и поясняет:

      – Это старик мой, Яг Панкратич, муж мой покойный, твоему отцу двоюродный брат. Тебе, стало быть, дядя. На войне погиб, царствие ему небесное!

      – Дядя? – удивляется Иван. – Значит, и дядя мой нечистью был?

      – Сам ты нечисть! – плюётся Яга Васильевна. – Нечисть! Ишь ты, чистёнок! Да когда супостат на нас клином-то двинулся, никто не разбирался, нечисть ты или крещёный. И нечистый, и человек, и зверь лесной – все, как один, поднялись землю нашу, кормилицу, защищать. Мертвяки – и те, случалось, из гробов вставали.

      Тут вдруг из мужика размороженного голос пошёл – прямая разговорная речь. Иван и няня к нему обернулись, а мужик сидит, не шевелится, таращится на стеклянный шар с розочкой и говорит медленно, низко, с трудом промёрзлый язык поворачивает.

      – Звери о ту пору в целые звериные соединения сбивались, – рассказывает. – Медвежий батальон, лосиная рота. Бобры против танков заграждения в сёлах строили – там, где мужиков не осталось. Много таких случаев известно…

      – А ты откуда это всё знаешь, говорливый? – спрашивает бабка. – Воевал, что ли, или в букваре по складам прочёл?

      – Было дело, – отвечает мужик, – воевал-воячил, в прицелах маячил.

      – Да чо уж говорить! – увлечённо закивала Яга Васильевна. – Кикиморки захватчиков в кусты завлекали, да того их – в болото. Лешие проводниками нанимались – и туда же. Дали укорот супостату, не оплошали. Тяжкое было время, да всё живое друг к дружке липло, все, стало быть, вместе держались. А теперича время провислое, легкомысленное. Кажный сам по себе, кажный за своим забором прячется, частоколом себя отмежевал, нацеплял на окна решёток-сеточек, глядит на небо через дуршлаг! Тьфу, нехристи! То есть… нечисти… Тьфу! Запуталась с вами! В обчем, недовольна я нынешними-то: заперлись каждый в своей берложке, о ближнем не думают!

      – Едят друг друга! – вставляет Иван.

      – Вот-вот! Едят… тьфу ты! – осерчала бабка, на слове пойманная, рукой махнула: – Не буду его есть, забирай своего пройдошу! И не собиралась лопать такого костлявыша!

      Иван приблизился к мужику.

      – А зовут-то тебя как? – спрашивает.

      – Горшеней зовут, – отвечает тот и сам шеей силится двинуть, застой кровеносный разогнать.

      – Ну вот, няня, – корит бабку Иван, – мужик-то заслуженный – воевал, Горшеней зовут, а ты его в простокваше заквасить хотела! И не совестно?

      – Ты меня не стыди, мал ещё! – говорит бабка. – Отойди вон в тот угол и пригнись пониже, я этого бородулю сейчас к деятельной жизни возвращать буду. Слабонервенных вообче просим удалиться.

      Последнюю фразу бабка коту своему адресовала. Уклей, как только услышал, чем хозяйка заниматься собирается, зашипел, хвост ёршиком растопырил и спину выгнул рогаткой. Пшикнула на него Яга Васильевна – он в окно и утёк.

      Иван