Дядюшка Дэн – по дороге на войну и обратно. Владимир Кирпильцов

обрывался далеко вниз оползень, пробивший на своём пути нечто весьма похожее на узкий каньон. Его острые, нависшие над обрывом края, как взметнувшиеся на крутой волне парусники, летели навстречу быстро бегущим облакам над морем лесов и степей, волнующимся далеко внизу серебряными проблесками рукавов и плёсов реки. От того небесного бега под яркими лучами солнца барашкообразные вершины деревьев меняли цвета от серебристо-купоросного, изумрудно-зелёного, до тёмных с красновато-фиолетовыми отливами. Это солнце щедро разукрашивало их стремительными волнами до самого горизонта.

      И над всем этим великолепием, на обратном склоне танцевала какой-то странный, диковатый танец женщина с обликом юной девушки. Она с любопытством посмотрела Дядюшке Дэну в глаза, улыбаясь тонкими изящными губами, показывая добродушные, очаровательные ямочки на щеках. От улыбки её подбородок ещё больше заострился, обнаруживая некоторую варварскую скуластость, так гармонирующую с этим диким полем и лесом.

      Что-то в её наивном первобытном танце стопорнуло привычный ход его жизни – на то самое мгновение, которое хотелось остановить, наткнувшись на нечто, занозой вонзившееся в самое сердце… Оно у Артура Карловича, к его собственному удивлению, оказывается, было.

      Почему эта стройная женщина, сложённая по-взрослому, с беспечными и угловатыми варварскими движениями изящного тела, напомнила ему совсем другую маленькую девочку?

      Вот так же непосредственно могла радоваться немногословному и неулыбчивому «папе Карло» – то есть ему самому – Саня-Санечка. Её, дочку своей нынешней супруги, он любил, пожалуй, даже больше, чем жену-красавицу, которую в своё время «увёл» у одного… одной высокопоставленной мрази…

      А теперь жена медленно, но верно отдалялась от него. Кроме благодарности за прошлое, за порядочность и мужское плечо, подставленное в трудную минуту, чего-то главного у неё так и не состоялось со «слишком правильным» Артуром Карловичем. А чужая дочка, ставшая своей, родной, озаряющей озорством и доверчивостью его жизнь, его Саня-Санечка, вот так же, по-детски непосредственно, пританцовывала, искренне отмечая таким образом каждое появление дома, казалось бы, неласкового, молчаливого папы Карло.

      Он всегда терялся, когда она бесцеремонно запрыгивала ему на колени и гладила оспенную неровность его щёк, будто не соглашаясь с природой, не подарившей внимания и должной красоты её «большому, сильному и доброму динозаврику». Так она его называла за преданную немногословность в играх, которые она затевала, а он всегда откликался на это имя, иногда неловко, но всегда старательно и серьёзно. Дядюшка Дэн вообще относился к каждому слово Саньки серьёзно.

      – Папа Карло, а почему птицы летают?

      – Видишь ли… – и он начинал рассказывать про аэродинамику, силу земного тяготения, теорию Дарвина о выживании видов. Санька упивалась мелодией непонятного серьёзного взрослого разговора, ощущая и как земля тянет, и тугой ветер продлевает прыжки вверх, и под копчиком что-то