Запас прочности. Геннадий Михайлович Евтушенко

наша доля бабья. И я рожала, и бабка твоя рожала, и Танька родит. – Помолчала, пожевала губами. – Придет время – и ты родишь. – Строго взглянула на нее, кивнула на живот. Спросила: – Сама-то не тяжка пока?

      Лиза покраснела, покачала головой:

      – Ну что ты, мама? Нет. Когда случится, я тебе сразу скажу.

      – Ну, ну. У вас что, по плану? – Помолчала, потом добавила: – Так ты, если сможешь, погодь пока. Дай с Танюшкой разобраться. Потом уж твои заботы решать будем. Погодь.

      – Ладно, мам.

      Лиза поцеловала ее в щеку и побежала на почту. Дала-таки телеграмму Николаю: «Таня рожает. Срочно приезжай».

      Той же ночью Танюшке стало плохо. Забегали Калугины, засуетились. Вызвали скорую, Таню увезли в роддом. На Екатерине Ермолаевне лица не было. Она металась по квартире, не находя себе места. Остановилась перед мужем.

      – Звони главврачу, Михееву. Плохие дела: срок вроде не вышел, а Таня рожать собралась, воды отошли. Кто там сегодня дежурит? Кто знает? Пусть сам едет. Попроси, вы ж еще в Гражданскую дружбанами были. Звони.

      Фёдор Николаевич молча оделся, побежал на заводскую проходную звонить, ближе телефона не было. А Екатерина Ермолаевна собралась и, не дожидаясь мужа, заспешила в роддом. К Тане ее, конечно, не пустили, но домой она не пошла, сидела в приемном покое. Вскоре появился озабоченный Михеев. На ходу молча кивнул и рысцой пронесся мимо. Пришел Фёдор Николаевич, сел рядом, шепотом спросил:

      – Ну, что там?

      Екатерина Ермолаевна пожала плечами.

      – Да кто ж его знает? Рожает, видно, Танюшка. Только все убегли куда-то. Спросить не у кого. Будем ждать. – Она вздохнула: – О-хо-хо. – Перекрестилась. – Грехи наши тяжкие.

      Фёдор Николаевич с укоризной глянул на нее.

      – Ну что ты, Катя? Какие грехи? Танюшка наша – чистая душа. И нагрешить не успела.

      Екатерина Ермолаевна вздохнула:

      – Да я не об ей. Я вообще. Что-то тяжко на душе. Подумай, дед, грешные мы все, и платить-то все одно придется.

      Фёдор Николаевич совсем расстроился, рассердился. Даже отодвинулся от жены. Покачал головой.

      – Грешные мы, грешные. Все грешные, но Танюшка-то при чем? Вот раскудахталась старая, прости Господи.

      Екатерина Ермолаевна с обидой глянула на него, поджала губы, вздохнула, покачав головой. Сказала тихонько, будто про себя:

      – Что ж делать? Будем ждать.

      Прошло два часа.

      Михеев вышел обессиленный, с пустыми глазами. Сел рядом. Екатерина Ермолаевна бросилась к нему, схватила за руку, затеребила. Спросила:

      – Ну что? Ну как там?

      А сама уже знала: там плохо. Там очень плохо. Сердце ее почти остановилось. Но надежда, последняя капля, теплилась в ее душе. Она встала напротив Михеева, положив руки ему на плечи. Прошептала:

      – Ну что, Иваныч, не томи.

      Иваныч молча взглянул на нее своими прозрачными глазами и… заплакал.

      Екатерина Ермолаевна уронила голову ему на колени и громко, по-бабьи, завыла.

      В ту ночь в роддоме дежурил