Наровчатская хроника. Повести. Константин Александрович Федин

хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело… Пойдем, Володя!

      И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.

      Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкафа пахло нафталином.

      В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, не торопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкафу и плотно закрыла его дверцы.

      На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.

      И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.

      – Анюта, пива!

      – Тонечка, выспался?

      И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову, спросить:

      – Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?

      И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:

      – Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а…

      Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.

      И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шуршавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел конец.

      Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми оконцами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным плотам, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скрипевшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в дощаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.

      И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в поворотливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц, голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых торговок.

      В это утро – придавленное частым дождем – река завилась беляками, и ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пружину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие, как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по льду.

      Наложив через края двуручную корзину арбузами, Анна Тимофевна докатила ее почти до берега, когда, пробираясь на дощанике, кто-то толкнул корзину ногой. Она скользнула со сходней коротким полукругом и тяжело плюхнулась в воду. Один за другим на поверхность вынырнули и поплыли, покручиваясь, арбузы.

      По берегу, на дощаниках поднялся крик и хохот.

      – Багром их, багром, маманя!

      Анна Тимофевна сбежала со сходен и, точно не слыша смеха, не задумываясь, вошла в воду. Берег был отлогий, кругом, точно раздерганная мочала, плавали бревна, постукивались лодки – к ним плотно прибило арбузы. По пояс в воде, Анна Тимофевна собрала их в корзину