Наровчатская хроника. Повести. Константин Александрович Федин

прозрачны за спиною крылья, в вытянутых руках меч и пальмовая ветка. Подпись:

      «Свободно путешествующая особа архистратига Михаила».

      В кучу бумаг на столе бросил рисунок.

      Подумал:

      «Нужен закон: безнадежных умерщвлять. Пока не найдем леченья… Может и мне начать дневник?..»

      Вошел фельдшер – тяжелый, как шлагбаум. Обтер тюленьи усы, с мшистых ресниц закапала вода, сказал:

      – Пороша.

      – Сыплет? – спросил доктор.

      – Сверху – как пробка… Из двенадцатой палаты художник мается очень…

      – Знаю.

      – Сутки нынче, как в изолятке.

      – Знаю.

      – Дать чего?

      – Рубашку.

      – Надета. Катается, вспух весь, словно волдырь… Может, пропишете?..

      – Что еще у вас?

      Вдруг вскочил, забегал:

      – Сами не знаете? Сами, сами, спрашиваю, не знаете? Сами?

      Фельдшер присел на краешек кресла, утер тюленьи усы.

      – Жалко.

      Доктор сел.

      – Что еще?

      – Об этом я… Через кухню к вам женщина, вас дожидается… из города…

      – Пойдете – скажите ей, чтобы вошла. Покойной ночи!

      – Ничего не пропишете?

      Сухо, коротко, точно бросил доктор камнем:

      – Ничего.

      Неуклюжим тугим шлагбаумом распрямился фельдшер, вышел, унося за собой свежий дух пороши.

      И опять сидеть и думать:

      «Нужен закон. Без закона нельзя… Может, пора начать дневник?..»

      Анна Тимофевна вошла тихо, словно вдунул ее в комнату неслышный ветер. Помяла пальцы, поклонилась, сказала:

      – Доктор, я к вам…

      Тот взглянул на нее неприветно. Ответил:

      – Вижу… Что скажете?

      – Дочь у меня… в третьем корпусе.

      – Что с ней?

      – Припадочная…

      – Эпилептичка?

      – Припадки с ней, с детства… В двадцатой палате…

      – Как ее?.. А, да, да, помню… Идиотизм… да, так что же?

      И вдруг подломились у Анны Тимофевны ноги. Мягким, ватным тюком упала она на пол, быстрые худые пальцы ее забегали по коленям доктора, и голова, круглая, шароподобная от толстого платка, точно силясь оторваться от плеч, запрыгала, как у куклы.

      Придушив, смяв глухие всхлипы, неожиданно остро и звонко вскрикнула:

      – Умрет, умре-ет она, доктор!

      Доктор вскочил, брезгливо стряхнул со своих колен цепкие быстрые пальцы Анны Тимофевны, зашагал по кабинету, холодно и зло чеканя каблуками четкие удары. Хотел сказать:

      – Тем лучше…

      Но Анна Тимофевна так же быстро, как упала, поднялась, оторопело утерла лицо, села в кресло.

      И доктор сказал:

      – Идиоты и эпилептики живут долго…

      Анна Тимофевна привскочила с сиденья, скользнула рукой в глубокий карман ватной своей одежки, вынула сальный рыжий кошелек, заторопилась – порывистая и суетливая.

      Облезлый медный замок кошелька не поддавался, выскальзывал из рук, звенькал сломанным