Наровчатская хроника. Повести. Константин Александрович Федин

на одно чудо надежда, а с гнилой рукой – хоть в гроб.

      Взглянула на лудильщика Анна Тимофевна, сказала больше глазами:

      – Седьмой день мы тут, больная она у меня, устала…

      – Эка, како дело, семой день! Я может другой месяц дожидаю, три раза приобщался, а ты – семой день! Нет, ты помайси-ка вдосталь!

      Повела Анна Тимофевна округ себя взором.

      Много смотрело на нее глаз, изошедших слезами, сухих глаз, и показались они ей такими, как у лудильщика: спаленными неугасимым жаром, песчаными.

      Кинулась утишать Оленькины корчи.

      Спохватилась:

      – На тебя одного, на тебя одного…

      И так еще трижды в тот день.

      А к вечеру всполохнулся народ чудом.

      Свершилось оно у камня, там, где рыла и скребла хвойную землю Оленька. И все знали о чуде, хотя никто не видел его. Не видел и сухоногого, который взял в руки коляску и пошел.

      Все знали, что пять лет ездил сухоногий в коляске, толкаясь об землю руками.

      Все знали, что встал он и пошел.

      И густо, точно рыбы, которым пришло время метать икру, повалили к камню, явившему чудо.

      Вспугнутой, смятенной запало Анне Тимофевне жарким зерном слово:

      – Нынче.

      Обмывала, наряжала дочь, как к святым тайнам, готовила к закату. Тайно ото всех растила жаркое зерно:

      – Нынче.

      В закат повела Оленьку к источнику.

      Там не было давки: народ ушел к камню.

      Монах в подоткнутой рясе и в фартуке, точно столяр, спросил:

      – Падучая?

      Засучил рукава, смерил Оленьку крошечными, как у белки, глазами, по-беличьи утершись, сказал:

      – Тут троих надо, и то не управишься.

      Анна Тимофевна собрала на лбу сетку тонких морщинок, торопливо выдавила из себя:

      – Пожалуйста.

      Оправила на Оленьке воротник.

      Монах понизил голос:

      – По полтиннику на человека, да в кружку…

      Анна Тимофевна засуетилась.

      Монах крикнул:

      – Трои!

      Из-за тесовой загородки, похожей на купальню, вышли вразвалочку парни, на ходу, как крючники, разминая плечи, оглядывая Оленьку, точно сбираясь взвалить на свои спины тяжелую кладь.

      Сплюнули, втоптали в землю окурки.

      – Раздевайте, – сказал монах.

      Анна Тимофевна стала расстегивать Оленькино платье.

      Сквозь сосны стлался по траве розоватый усталый свет, прилипал к тесовой загородке, ровно и тихо свертывался на стволах в красные закатные сгустки.

      Далеко от источника тяжелыми вздохами порывался взлететь к небу людской шум и падал большой птицей наземь.

      Источник звякал бубенцом.

      Двое парней взяли Оленьку под руки, третий пошел сзади.

      Но Оленька вдруг закинула голову, крикнула в знойную духоту пронзительно, будто камнем вспорола плотную вечернюю тишь. Рванулась, осела на дорожку. Забила по земле пятками.

      Монах сказал парню, шедшему сзади:

      – Возьми в ногах.

      Тот захватил голые Оленькины ноги под мышку, прижал к груди. Двое