Аракчеевский сынок. Евгений Салиас де Турнемир

на четвертый день Шумский застал барона собирающимся ехать во дворец в парадном платье с сияющим шитьем на мундире и с не менее сияющим лицом.

      Барон при виде вошедшего господина Андреева едва заметно дернул плечом и отвернулся. Фигура его и жест как бы говорили: «Ты все свое… Знай – ходишь!.. А тут вон что? Пропасть между нашим обоюдным общественным положением сегодня еще шире разверзлась. Ты приплелся за работой, а я вон что… Во дворец еду».

      Шумский знал, что Нейдшильд бывает крайне редко на приемах во дворце, раза два в год. Иначе ему самому в качестве флигель-адъютанта было бы невозможно появляться на высочайших выходах, рискуя встретиться лицом к лицу с бароном.

      Глядя теперь на Нейдшильда, полного чувством собственного величия, Шумский невольно улыбался…

      – Ничего! Pardon[16]. Сегодня не до вас. До свидания. A demain, mon bon…[17] – сказал наконец барон.

      Шумский вышел в столовую и уже собирался уходить, когда к нему навстречу появился из гостиной Антип и доложил:

      – Баронесса просят пожаловать…

      Сердце стукнуло в нем невольно от неожиданности. За ночь принятое решение пришло на ум.

      А за эту последнюю ночь Шумский решился на объяснение с баронессой, на произнесенье рокового слова любви.

      «Хватит ли храбрости?» – спросил он сам себя, входя в гостиную.

      А между тем надо было пользоваться случаем, возможностью спокойно объясниться. Барон, уже уезжающий, не мог помешать нежданным приходом в гостиную. Люди во время его отсутствия всегда исчезали, дом пустел, и в нем воцарялась мертвая тишина.

      Ева встретилась с молодым человеком, как всегда, безучастно-любезно. Она вышла из своей комнаты, плавно и легко скользя по паркету, стройная, красивая, спокойная, и медленно протянула ему свою маленькую, белую, как снег, руку с сеткой синих жилок и с ярко-розовой ладонью… При этом она улыбнулась ласково, глянула лучистыми глазами прямо в глаза его…

      Шумский решился в один миг на дерзость – нагнулся и поцеловал поданную ручку.

      Когда он поднял голову и взглянул на девушку, чтобы увидеть впечатление, им произведенное, то встретил то же выражение благосклонной ласковости, но несколько более холодное.

      – Не делайте никогда этого, господин Андреев, – вымолвила Ева. – Это не следует.

      – Простите… Невольно… Я сам не знаю, как случилось это, – прошептал Шумский с такой скромностью, с таким искренним стыдом раскаянья, что сам внутренне подивился своему искусству владеть голосом и лицом.

      – До сих пор никто еще не целовал моей руки, с тех пор как я на свете! – вымолвила Ева, слегка оживясь. – И нахожу даже, что это странный обычай – касаться губами руки… Неумный и неприятный. Pardon… Я сейчас возвращусь.

      И она тихо вышла из комнаты.

      – Руки мыть! – чуть ли не вслух воскликнул Шумский, стоя среди комнаты, как пораженный громом… – Ведь руки мыть! – повторил он и чувствовал, что лицо его вспыхнуло от досады и даже от другого, более сильного и глубокого чувства. Он был оскорблен… Все его мечтанья последних дней,

16

Извините (фр.).

17

До завтра, мок дорогой… (фр.)