Аракчеевский сынок. Евгений Салиас де Турнемир

Заветное слово! Думала я во веки его не сказывать. Ну, а вот… Будто и приходится. И если я скажу его Пашуте, то она твой слуга верный будет. Все противности бросит…

      – Спасибо тебе, дорогая…

      Шумский встал, обнял Авдотью и поцеловал вскользь, почти на воздух, приложив к ее лицу не губы, а свою щеку. Няня покраснела от избытка счастья.

      – Дай ты мне только с духом собраться и с мыслями совладать. Не знаю, говорить ли мне… Страшно! Поразмыслить надо мне. Говорить ли?

      – Что ты, бог с тобой, вестимо, говорить.

      – Ох нет… Ты в этом не судья… Дай, говорю, с духом собраться. Пойду я вот в здешние святые места, в укремль. А как я пожалюся святым угодникам и из укремля приду… тогда я тебе и скажу: говорить ли мне Пашуте мое страшное слово…

      – Ну ладно! – смеясь, отозвался Шумский. – Ступай сейчас в свой в укремль и молися всласть. А там иди к Нейдшильдам. Тебя Копчик проводит. Только, видишь ли, Дотюшка, одна беда, в Петербурге нету Кремля и нет никаких угодников. Здесь не полагается. Тут не Москва.

      Няня вытаращила глаза.

      – Ведь на этом месте, Дотюшка, где Питер стоит, тому сто лет одно болото было. А что в них водится?

      – Не пойму я тебя, соколик.

      – Да ведь сказывается пословица: было бы болото, а черти будут. Коли Питер эдак-то выстроился, так каких же ты святых угодников тут захотела?

      Однако Авдотья собралась и тотчас же по указанию Васьки отправилась в Невскую лавру, но его с собой не взяла, говоря, что он ей помешает молиться.

      Вернулась няня домой через четыре часа, и Шумский, увидя женщину, невольно изумился, на столько лицо ее было тревожно и выдавало внутреннее волнение. Глаза были заплаканы.

      – Что с тобой, Авдотья? – воскликнул он.

      – Ничего. Богу молилась.

      – Так что ж такая стала… Будто тебя избили. Аль ты Богу-то в страшных грехах каких каялась…

      Авдотья вспыхнула, все лицо ее пошло пятнами, а затем тотчас же стало бледнеть, и все сильнее… Наконец, мертво-бледная она зашаталась… Если бы молодой человек не поддержал женщину вовремя за локоть и не посадил на стул, она бы, по всей вероятности, свалилась с ног. «Угодил!» – подумал Шумский и прибавил:

      – Устала ты, видно. Далеко ходила. Приляг. Отдохни. Иль чаю напейся, что ль…

      И уйдя к себе в горницу, Шумский думал, ухмыляясь:

      «А видно, у моей мамки есть на душе кой-что непростое… Как я ее шарахнул невзначай… И какое же это слово “страшное”, как она называет, может она сказать Пашутке? Какая-нибудь тайна между ними двумя. Вернее, такая тайна, которой Пашутка еще не знает и теперь, узнавши, изменит свое поведение. Увидим, увидим».

      К удивлению Шумского, Авдотья через час отказалась наотрез идти к Нейдшильдам и умоляла своего питомца дать ей отсрочку.

      – Ну, хоть денька три… Ради своего же счастья обожди, соколик.

      – Да отчего? Помилуй!

      – Не собралась я еще с духом. Ради Господа не неволь. Хуже будет. Страшное это дело.

      Шумский махнул рукой и согласился поневоле…

      «Верно