Иные песни. Яцек Дукай

прибрежная стена. Ее темно-серый массив нависал над портовым кварталом города, теперь там располагались казармы текнитесов моря и якорни свиней. Из черных глазниц башен торчали овальные рыла столетних пиросидер.

      Прежде чем выехать на портовый бульвар, коляске пришлось пробираться еще более сужающимися улочками старого купеческого квартала – и здесь она увязла на долгие минуты. Их окружила толпа, в уши ворвалась взвесь криков, смеха и громких разговоров на четырех языках, в ноздри – запахи: от обычнейших до самых экзотических, тех, из персидских и индусских магазинчиков, открытых «прилавков дураков», эти запахи все были острыми. Как всегда в такой толпе и суматохе, всякая вещь казалась чуть менее собой и чуть более чем-то другим, то есть ничем, вещь, слово, воспоминание, мысль, господин Бербелек рассеянно постукивал набалдашником трости по подбородку.

      – А этот Ихмет…

      – Да?

      – У него есть семья? Где он обитает?

      – Связать его землей? Хм… У этого города много преимуществ, но чарующим его назовут немногие.

      – Я скорее думал о домике под Картахеной, имение подле моей виллы в будущем месяце пойдет на продажу, получил письмо, можно бы…

      – Они сильно ценят подобные связи. М-м…

      Не стоило забывать, что риттер Ньютэ – се в глубине души ксенофоб. Господин Бербелек прекрасно об этом помнил, он сам оставался для Кристоффа чужаком; разве что здесь, в Неургии, чужаками были они оба. Ксенофобия Кристоффа была столь специфической, что не плодоносила ни ненавистью, ни неприязнью, ни хотя бы страхом. Просто Кристофф к каждому, кто не был гердонцем и кристианином, относился будто к дикому варвару, ожидая всего наихудшего и не удивляясь ничему, а любое проявление человечности приветствовал как огромную победу своей морфы. За этим крылись глубочайшие пласты непреднамеренного презрения, но внешне оно проявлялось только в словоохотливой сердечности. «Говоришь по-гречески! Как же я рад! Придешь к нам на ужин? Если, конечно, ешь мясо и пьешь алкоголь». И при том Кристоффа воистину невозможно было не любить.

      Господин Бербелек вынул янтарную махронку и угостил риттера. Закурили оба, возница подал огня.

      – Ты ведь знаешь эстле Шулиму Амитаче.

      – Конечно.– Господин Ньютэ неторопливо выпустил вязкий дым.– Что за смесь?

      – Наша.

      – Правда? Ты подумай. Так что с той Амитаче?

      Господин Бербелек захихикал, глубоко затянувшись.

      – Я, пожалуй, поймался в ее корону. Ну, или она – в мою. И поэтому думаю…

      – Все женщины – демиургосы вожделения.

      – Да-а-а…

      – Тогда чего переживаешь? Все правильно, породнись с ними, с Брюге, с его родственниками, об том и речь, об том и речь. Для вящей силы НИБ!

      – Она приехала из Византиона – не знаешь ли кого-то, кто знал бы ее там?

      – Поспрашиваю. А зачем? Веришь этим сплетням?

      – Каким сплетням?

      – Что молодая