Василий Шуйский, всея Руси самодержец. Владислав Бахревский

инок.

      Царь поднял брови и замер, наигранная суета соскочила с него.

      – Резвый ты, братец Иоанн!.. Видишь, какой почет тебе? Царевич, архиепископ, князья Шуйские, бояре Колычевы, князь Хворостинин, ну и мы, грешные, два Ивана… А третий лишний. – Иван Васильевич насупился. – Видишь ту бочку?

      – Вижу, – сказал инок, – должно быть, с порохом.

      – Угадал.

      – Возьми фитиль да и ступай себе. Помнишь Голохвастова? Тоже от меня к Богу сбежал. Теперь среди ангелов. Ну и ты поспеши! Иоанн Златоуст ждет тебя не дождется, окаянного опричника.

      – За что, государь, такая мне милость?

      – За измену. Вы с архиепископом много шалили. Шведскому королю писали, польскому…

      – Да у поляков и короля-то нет!

      – Лихой народ – русские. Холоп на холопе, а с царями спорят, как равные. Ступай, или тебе помочь?

      Иноку подали фитиль. Он взял его, но тотчас бросил царю под ноги.

      – Зачем мне, ни в чем не повинному, самоубийцей идти к Богу на суд? Давай, царь Иван, засучивай рукава! Ты у нас в царстве первый кат. – Упал на колени перед архиепископом: – Благослови, преосвященный.

      Инока схватили, уволокли, посадили на бочку. Вернулись к царю.

      – Поджигать?

      – Жги! А ты, отче Леонид, в небо гляди. Может, усмотришь душу, уж такую тебе разлюбезную?

      Повернулся вдруг к братьям Шуйским: Василий Иванович глядел во все глаза на страшное место.

      Полыхнуло. Грохнуло. В небо взвился столб огня, черного дыма, летели доски…

      И тут все увидели бегущего среди высокой травы прямо на шатер рыжего коростеля.

      – Очумел, – сказал Грозный и посмотрел на свиту. – Вот вы у меня люди все мудреные, не очумеете, как вас ни учи! И ведь не развеселишь умников. Не умеете сердцем жить, несчастные люди… А может, все-таки развеселитесь? Поехали, у меня потеха приготовлена.

      Поскакали опрометью в Москву, на Арбат, где у царя был выстроен новый двор затрапезный, без теремов, без затей. Посреди двора увидели глухую, высокую, круглую стену. Несколько лесенок вели наверх, на смотровую круговую площадку. Туда и позвали гостей: быть звериной травле.

      Для царя Ивана Васильевича и для самых великих лиц при нем имелось три лавки. Царь сидел с царевичем Иваном, с Семионом Бекбулатовичем, с высокопреосвященным Леонидом. Сесть позволено было князю Тулупову, Василию Умному-Колычеву, Василию Ивановичу Шуйскому, князю Хворостинину и неведомо откуда появившемуся английскому гонцу Горсею.

      Единственная дверца отворилась, и в пустую башню царские псари ввели не зверей, а монахов. Рясы на всех простые, черные, но по тучности это были не иноки: духовная власть.

      Грозный во все глаза смотрел на Леонида. Его это были люди.

      Снизу спросили:

      – Великий государь, прикажешь всех сразу или по одному?

      – По одному, – ответил царь, но так негромко, что псари не расслышали, и один только Борис Годунов решился выкрикнуть государев приказ.

      – С крестом оставить