Голос. Сборник рассказов. Валерий Вячеславович Бодров

м ещё две восемьсот пожизненных ветеранских за вооруженные прогулки по воюющей Чечне. Подрабатывал охранником сутки через трое. Короче не бедствовал. Любил прихвастнуть в праздничной компании, что ему удалось упорством и терпением вырвать у государства, пусть не большой, но денежный кусочек пирога, что немаловажно в наше неблагополучное для пенсионеров время. Обычно, Анатолий Иванович, рассказывая о своих достижениях, медленно и со знанием вопроса крутил в пальцах папироску. Затем, её многозначительно раскуривал, как апофеоз цельного жизненного пути, сурово и задумчиво глядя впереди себя, словно снова проходил по этой нелёгкой дороге. Вдыхал с наслаждением дым победы над хитрыми государевыми слугами, обложившими его различными препонами на пути к заветной цели, но с честью им пройденными. Потом, принимал под фанфары тщеславия от растворённых в алкоголе и приманенных дармовой папироской слушателей фразу: «Такой молодой, а уже пенсионер. Повезло!»

      Таким вот нехитрым способом Анатолий Иванович утверждал своё положение в привычном для него мире. Обычно, удивлённой похвалы, оставленной в его сознании, курящим собеседником, хватало до следующего календарного праздника или простой выпивки в гаражном кооперативе, где уже все знали кто он, и что он, но всё равно слушали, потому что разговаривать более было не о чем. Таким образом, Анатолий Иванович понимал, что ему делать по жизни и как себя вести с окружающими: немного свысока, с правильной ленцой, и чтобы после случайного якобы воспоминания, за случайной якобы выпивкой, оставались в собутыльниках проблески зависти, тлели и дымили, в израненной постылой работой судьбе, старой ветошью слова: «А ты вот так не смог! Так что иди, работай ещё лет тридцать и помни, кто ты есть».

      А он? Что он? Обласканный своими устоявшимися представлениями и высиженным в штабной дежурке прошлым, уходил домой к жене, которая зависела от него: от его денег, от его милости, и пусть небольшой, но славы образа – всё-таки бывший, и парадная форма с погонами, в которой он маршировал по закрытому плацу отдела внутренних дел, ещё висела в шкафу.

      Жизнь бы так и шла потихоньку, провинциально, и наверняка воплотилось бы в сыне, рождённом в назначенные сроки, и отправленным в школу на год раньше, чтобы не отсвечивал своей гениальной физиономией в непримиримых зрачках папаши. Но, как всегда провидение, гораздое на всякие заковыристые штуковины преподнесло неожиданный подарок. Жена, видите ли, имела небольшой талант к пению. И различные уроки для разрабатывания голоса, которые она посещала почти незаметно и тихо из раза в раз, вылились, наконец, в первый, определённо понравившийся публике концерт в местном дворце культуры. Тут-то Анатолия Ивановича и хватил русский «Кондратий», приходящий ко всем, чей человеческий образ не был занят с рождения размышлениями о красоте мира, а теперь маялся привычной пустотой внутри своего «я», и с презрением посматривал на другие, по-своему наполненные, творческие души. Отчасти, испытывая уколы зависти и разочарования в себе самом, отчасти, не понимая смысла происходящего.

      Он сидел после концерта в коридоре собственной квартиры один (жена ушла отмечать удачное выступление в новогоднее кафе с новыми друзьями), звали и его, но он категорически отказался, и даже сбросил с себя захватившие его женины руки: «Да, занят я! Да, дома у меня дела!» – Настойчиво, с досадным пренебрежением, повторял он. Хотя дел у него никаких и не было вовсе, а если бы и нашлись, то отложить их не составило бы большого труда.

      А теперь сидел на полу в ботинках и шубе, держал пыжиковую шапку в руке, и, зажмурив до синих кругов веки, не знал, не мог постичь умом, спрятанным в коробочку жизненных правил, что ему делать дальше. А делать что-то нужно было обязательно, потому что нельзя, чтобы вот так всё перевернулось.

      Раньше всё было понятно, он главный, он есть!… А теперь? Что теперь? Он вдруг с ясностью провидца осознал, что жена больше не принадлежит ему. А этот её наполненный неземными гармониками голос, заставивший мурашки всего переполненного зала дома культуры бегать чуть ли не по потолку, – пугал. «Откуда он взялся-то, голос этот? Без разрешения, понимаешь! Самопроизвольно как-то взялся! Возмутительно!» Анатолий Иванович и сам было прослезился от нахлынувшего непонятно чего на концерте, но мастерски сделал вид, что чешется глаз. «Вдруг увидит кто, что муж на жену слезу роняет. Нехорошо это! Позор! Жену нужно держать в узде. Жена должна знать своё место».

      «Всё, конец тихой совместной жизни, – думал он, привалившись спиной к выцветшим обоям, – экий неудачный момент случился со мной! Проморгал! – Цокал он языком, – И никак теперь нельзя было открутить всё назад».

      Маша вернулась домой за полночь.

      Румяная и вывалянная в снегу, пышущая жаром со счастливым зимним задором на щеках. Скинула сапоги прямо на пол, к ним и шуба свалилась с крючка, продолжая развесёлую свалку. Тут же начала рассказывать мужу, как всё было замечательно, и что уже назначили день нового выступления, и теперь счастье, счастье, кругом одно лишь дивное счастье! Однако Анатолий Иванович молча оделся и пошёл курить на улицу, сдерживая в себе беспричинный гнев и вдруг выплывшее наружу негодование. Он толкнул Машу, и она упала на диван, и замолчала, ещё не понимая, что происходит.

      С этого дня