ПОСТ. Дмитрий Глуховский

какой стороны, Тамарочка?

      – Из-за моста. Змея приползет. Змей…

      – Ага. Змей, принято.

      Полкан со скрежетом отодвигается назад, шагает к плите, поднимает крышку с кастрюли. Из угла на него глядит томный Никола Чудотворец в жестяном окладе, а с прикроватной тумбочки зыркает Матрона Московская, черно-белая, не иконописная, а сфотографированная еще при жизни, и поэтому никакая не благостная, а, как и полагается живым людям, злая и настороженная. Весь дом в этих иконах, хуже церкви.

      – Змей… Приползет змей, принесет погибель.

      Глаза у Тамары сузились, она буравит ими Полкана. Он деланно зевает:

      – Опять что-то у тебя идет, опять что-то несет! Ну Тамара! Ну ты-то! Давай хоть ты перестанешь нести это все! Змей! Фигуральный хотя бы змей, или прямо буквальный? Ох-хо-хо! А что, добавочки-то нет, говоришь?

      – Боюсь за Егора. Он тоже там во сне был, и так нехорошо…

      – Ну хватит ты уже брехать! Брехать, каркать! Не знаю, как это все называется! Нормально все с ним, пошляется и вернется, ну?! Ты мне скажи лучше, почему так рагу этого твоего мало? Или ты это на нас двоих только сготовила?

      – Мальчик мой… Мальчик мой…

      Тамара закатывает глаза и оседает на пол. Полкан бросает тарелку, отшвыривает стул, успевает схватить жену под руки, чтобы не дать ей удариться.

      – Вот накрутишь себя вечно! Сколько можно-то так! А? И свои нервы мотать, и мои еще! Тамар! Тамара! Пожалуйста, еб твою мать!

      И тут вдалеке ухает, и стекла в их доме начинают звенеть.

11.

      Егор подлетает к заставе снизу по асфальтовой дороге, бросает доску и продирается через кусты к путям, собирая с жухлого репейника серые колючки.

      – Держитесь, мужики! Я иду! Я тут!

      Хорошо, что был рядом, когда на заставе застрекотало.

      Хорошо, что еще не успел вернуться на Пост. Успел! Успел ведь?

      Он пробирается наконец через заросли, перехватывает поудобнее рукоять, оглядывается бешено вокруг – кто стрелял, кто напал?!

      Дозорные на заставе опустили автоматы.

      Они всматриваются в туман перед собой остолбенело – теперь по-настоящему завороженно.

      Пошатываясь, ссутулившись, на них упрямо идет оно… он. Идет и… нет, не воет, а поет.

      – Гоооооспоооди, помиииииилуй…

      Теперь эти слова совсем отчетливы; когда он пропел их в первый раз, было ничего не разобрать – и теперь-то ясно, почему.

      На нем рваная хламида черного цвета, разорванная на груди. Лохмотья раздуваются, как парус, искажая очертания. Пляшет тяжелый железный крест на цепи, отскакивает от ребер, замахивается и лупит по ним снова – шаг за шагом.

      – Гоооооспоооди, помиииииилуй!..

      А то, что можно было принять сквозь туман за огромную голову существа – истерзанная грязная хоругвь, с самодельным ликом какого-то седобородого старца – усталого, страдающего, с грудью, навылет пробитой тут и там автоматным свинцом.

      Пока он одолевает последние десятки метров до заставы, люди шепчутся.

      – Как он через мост-то прошел?

      – В него очередями палят, а он прет и прет…

      – Гоооооспоооди,