Кубок войны и танца. Оганес Мартиросян

ты не управляешь страной, то ты спишь, учишься, работаешь, рожаешь детей, но тебя нет».

      Всё-таки пошёл курить в туалет, дымить над собой, вокруг. Стоял, обдумывая себя в этом мире, текущем, как гранатовый сок из графина, не попадая в стакан. Сплюнул. Пустил плевок.

      «Ночь я пою, небо, вставшее на четвереньки, чтобы залаять, чтобы прогнать белый день».

      Вымыл руки, оттирая пальцы от жёлтого. Не нашёл полотенца. Поспешил к телефону. Он издавал звонок. Крупный, могучий, крепкий. Был незнакомый номер. Я нажал на экран.

      – Слушаю. Говорите.

      – Это я, Автандил.

      Поговорили с ним. О соревнованиях в Солнечном, куда он приедет, чтоб выступать. Гладить в ладонях штангу. Договорились встретиться. Кончили разговор.

      «Быть непризнанным и мёртвым или признанным и живым. Только что-то одно. Жаль, что другого нет».

      Опускался закат, банки на балконе лопались одна за другой, разлетаясь помидорами, огурцами и Соединенными Штатами Америки, созданной из венка на одной из могил Воскресенского кладбища, где туман и пески.

      «Скорее всего, цивилизаций много, и над каждой планетой к ним приставлен пастух. Другими словами – бог. Он охраняет их от волков, но сам ест их мясо».

      Я задремал, пока телевизор работал, гоняя музыку и картины, вылепленные из пластилина, воска и глины, бегущих трусцой, догоняя тысячи индейцев, несущихся на «Чероки» и курящих табак.

      «Я родился в провинции, потому что я завоеватель. Если бы я родился в столице, то мне нечего было бы брать: я был бы сам ею взят».

      Встав, приходил в себя, отходил от тяжести, выпавшей на меня снегом, закрыв, укрыв. Пил сок, купленный за 84 рубля, толкал плечом стену, смотрел на дерево, глядящее в окно, покачивая ветками и приглашая повеситься на нём.

      «У тех, кто умер, трагедия впереди. У живых она позади. Далеко и давно, всегда».

      Вечером бродил по парку, брал кофе, курил сигареты, садился на лавочки, блуждал в одном пункте вселенной, выстроенной из кирпича и стекла рабочими из Ташкента, в котором слово «узбек» означает завтрак Делакруа.

      «Электорат – это ласточка, летящая из субботы во вторник».

      Возвращался в темноте, думая о матери, работающей кондуктором в трамвае, что давалось ей уже тяжело. Возраст, иначе говоря, август, залезший верхом на июль и сентябрь, чтобы стояла жара и было прохладно в душе, на улице, в доме. Грыз семечки, купленные у старухи, наслаждался их вкусом, ронял кожурки, каждая из которых являлась Ригой, Парижем, Римом, скрученными в единое целое и одетыми в кино.

      «Человек становится богом, выворачивая животное, находящееся в нём, наизнанку».

      Включил свет в прихожей, залюбовался четвергом, подходящим к концу, разулся, бросил кепку на тумбочку, включил плиту, поставил чайник, чтобы был кипяток и был чай, выращенный на Арктике, душистый, густой, с ароматом тепла и любви белой медведицы к своим медвежатам, сосущим у неё молоко.

      «Евреев не любят евреи, и эта нелюбовь распространяется на всех остальных людей».

      Смотрел