Клад. Алан Черчесов

зевки.

      Это хозяев коробило.

      Спровадив захмелевших визитеров, супруги сдирали с резиновых губ зачерствелые корки улыбок, зычно стонали и принимались мыть косточки:

      – Лицемеры! Будь у нас дети, они бы и с ними вели себя так же, – хорохорился муж и досадливо бряцал тарелками в раковине.

      – Эстетический вкус в наши дни – раритет, – удручалась жена, соскабливая со скатерти клещи присосавшихся крошек и оттирая тряпкой впившиеся в кляксы голоса.

      Перед сном проверяли замки на двери, затыкали крючком металлический паз и желали цветку сладких грез:

      – Доброй ночи, дружок.

      – Фееричных тебе озарений!

* * *

      Часто вслух размышляли о том, что искусство воистину требует жертв.

      – Для всякой картины ей нужно убийство. Тебя не смущает?

      – С другой стороны, убивается ею лишь зло. Разве нет? Что хорошего в мухах?

      – «Когда б вы знали, из какого сора растут поэзии цветы…»

      – Я бы переиначил: «Когда б вы знали, из какого зла растет в цветах поэзия…»

      – Прикольно. И очень похоже на правду. Будем считать, что мундик у нас – Караваджо.

      Так у цветка появился творческий псевдоним.

* * *

      В будни супруг подвизался на службе. Должность сотрудника Росгосархива обломилась ему по знакомству с пасынком помзамминистра.

      Казенное место особых талантов не требовало, но наличие диплома по русской истории, склонность ума к педантизму, умение молчать с девяти до шести, а также не слишком болтать до и после в конторе приветствовались.

      Что до жены, та обычно корпела в квартире за древним, угрюмым бюро, доставшимся ей от знаменитого деда-профессора, а по средам и пятницам отлучалась на три бесполезных часа в свою альма-матер, где ей, бывшей круглой отличнице и внучатой племяннице прежнего ректора, скрепя сердце доверили факультатив по худпереводу для четырех вечно сонных, судьбой разобиженных дев.

      В институте зарплата была курам на смех, зато недозанятость в вузе экономила силы на выполнение заказов от юридических фирм, турагентств и издательств. Свободно владея английским, французским, почти что – немецким и ухитряясь еще мимоходом толмачить статейки с испанского, у адвокатов, дельцов и редакторов полилингвистка была нарасхват.

      Время от времени ей попадались проекты весьма интересные.

      – Сложнейшая вещь! И язык изумительный. Тот случай, когда изначально понятно, что перевести адекватно нельзя, но не переводить совсем нельзя еще больше.

      – Поздравляю, – подтрунивал муж. – Теперь у тебя есть игрушка на несколько месяцев.

      – Все достойней, чем пыль по архивам глотать, – заводилась она, – и топтаться годами в курилке с такими же трутнями.

      – Между прочим, я не топчусь, а пишу диссертацию. Это вам не разыскивать в склепах истлевшие рифмы или бубнить до мозолей во рту околесицу чокнутых гениев. Я занимаюсь наукой.

      – Не городи ерунды. Любая наука предполагает конкретность и доказательность базы. У истории