Дань псам. Том 2. Стивен Эриксон

товарищем. Я не имею права судить. Поскольку никому не отказываю.

      – Так значит, пора это менять, чтоб тебя!

      – Я пытаюсь.

      Провидомин яростно уставился на бога, который слабо улыбнулся в ответ. Мгновение спустя Провидомин что-то прошипел и отступил на шаг.

      – Ты хочешь, чтобы я это решал? Совсем обезумел? Я не из твоих паломников! Не из толпы твоих самозваных жрецов и жриц. Я тебе не поклоняюсь!

      – Вот именно, Сегда Травос. Проклятие любого верующего в том, что они пытаются угадать волю бога, на поклонение которому претендуют.

      – Можно подумать, своим молчанием ты оставляешь им выбор?

      Улыбка Искупителя сделалась шире.

      – Я оставляю им любой возможный выбор, друг мой.

      Бесчисленные пути ведут в одно желанное для всех место. Если бы ей было не все равно, она могла бы подумать сейчас о неисчислимых поколениях – что являются одно за другим, дабы устремить мысли в ночное небо или погрузиться взглядом в чарующее пламя костра, – терзаемых одним и тем же голодом. Душа требует, душа жаждет, душа тянется, ползет, рвется вперед, и там, куда ей так хочется, – куда ей нужно, – находится именно оно: блаженство уверенности.

      Убежденность, словно броня, глаза сверкают, будто клинки; о, сияющая слава, ответ на любой вопрос, на любое сомнение! Тени исчезают, мир внезапно окрашивается в ослепительный черно-белый цвет. Дурные истекают слизью, добродетельные высятся подобно гигантам. Сострадание теперь можно отмерить, выделить его лишь воистину достойным – тем, кто невинен, и тем, кто благословен. Что до остальных, пусть горят огнем, иного они все равно не заслуживают.

      Она плясала, словно вырвавшаяся на волю истина. Прекрасная, чистая простота истекала из ее конечностей, вырывалась из груди с каждым прерывистым выдохом. Вся мучительная неуверенность ушла, дар сейманкелика уничтожил любые сомнения.

      Она ощущала теперь форму мира, видела все его грани – чистые, острые, неоспоримые. Мысли ее плясали здесь, почти не встречая сопротивления, ни за что не цепляясь, не прикасаясь к грубой поверхности, что способна оцарапать, заставить ее дернуться от боли.

      В блаженстве уверенности заключался и другой дар. Она видела перед собой изменившуюся вселенную, где можно по праву игнорировать любые противоречия, где нет места ханжеству, где то, что ты лично несешь истину, позволяет не обращать внимание на все, в эту истину не укладывающееся.

      Миниатюрная крупица сознания, что скрывалась внутри нее, словно робкая улитка в своей раковине, позволила ей дать этому изменению форму, ясно определить его как истинное откровение, как то, что она искала всю жизнь – просто не там, где следовало.

      Салинд понимала теперь, что Искупитель – это бог-ребенок, невинный, да, но это была неправильная невинность. Уверенность в Искупителе отсутствовала. Он был не всевидящим, но слепым. На расстоянии эту разницу можно и не заметить: те же широко распахнутые объятия, зовущие к себе руки, беззащитная открытость. Он прощал всех, потому что не видел разницы, даже не мог почувствовать, кто достоин, кто