Все это время. Рейчел Липпинкотт

она подтягивает одеяло повыше, укутывается по самые уши, рисунок на одеяле перемещается, и кажется, что синие бабочки машут крылышками, как живые. Кимберли. Совсем рядом, передо мной.

      Этого не может быть, я знаю, это иллюзия. Если я ее вижу, это означает лишь одно: моя голова повреждена сильнее, чем думают врачи.

      И всё же мне нужно, чтобы это видение было реальностью.

      Я бросаюсь к Кимберли так стремительно, что спотыкаюсь о лежащий в коридоре коврик. Судорожно хватаюсь за стену, чтобы не упасть.

      К тому времени как я наконец вновь обретаю равновесие и выпрямляюсь, Кимберли уже исчезла, на диване остались только диванные подушки.

      Не спуская глаз с дивана, подхожу к креслу, сажусь и, как зачарованный, до утра смотрю на пустой диван, жду, что Ким вернется, машинально поглаживаю подлокотники.

      Каждый раз, начиная задремывать, я вспоминаю, что видел Кимберли, и это знание выдергивает меня из объятий сна не хуже целой банки энергетика.

      Я даже не замечаю восхода солнца, пока совсем рядом не раздается звук маминых шагов.

      – Ну, с добрым утром, – говорит она, спускаясь по лестнице.

      Хлопаю глазами, смотрю вверх и вижу черные мамины брюки и блузку, ее волосы аккуратно причесаны.

      Заставляю себя встать; больная нога потеряла чувствительность после целой ночи, проведенной в кресле.

      Мама прислоняется к перилам и глядит на меня, приподняв бровь.

      – Не хочешь объяснить?

      – Я… м-м-м… – Потягиваюсь, чтобы выиграть время и придумать сносное оправдание. – Не мог уснуть.

      Мама определенно на это не купилась, так что я проскальзываю мимо нее, хромая, ковыляю в подвал и скрываюсь за дверью, пока мне не задали новых вопросов.

      Длинно выдыхаю, прижавшись спиной к закрытой двери. Впервые со смерти Кимберли мне есть на чем сосредоточить всё свое внимание.

      Я должен снова увидеть Ким.

      Следующие три ночи я дожидаюсь, когда мама уйдет наверх и ляжет спать, пробираюсь в гостиную, сажусь в кресло и смотрю на диван, вздрагивая, если мне мерещится вспышка света или малейший скрип в доме. Однако ни Кимберли, ни белое пушистое одеяло, ни синие бабочки так и не появляются.

      Когда утром звонит мамин будильник, я уже практически держу глаза открытыми, оттягивая веки, не давая им опуститься, а услышав звонок, крадусь обратно в подвал, дабы избежать допроса с пристрастием.

      На четвертую ночь моя голова раскалывается от боли, и с каждой секундой мне всё труднее бодрствовать. Щурясь, я смотрю на диванную подушку и пытаюсь бороться с усталостью. Ким всегда опаздывала, ей нравилось, что я покорно жду. Цепляюсь за эту единственную надежду, лишь она заставляет меня жить дальше.

      Часы в прихожей тикают, только-только миновала полночь, и я кладу больную ногу на журнальный столик, чтобы устроиться немного поудобнее.

      Задремываю, как мне кажется, на долю секунды, а когда открываю глаза, на диване сидит…

      Моя мама, облаченная в синюю пижаму.

      – А теперь не хочешь объяснить, что происходит? – спрашивает она, скрещивая руки на