Дневник горничной. Октав Мирбо

мне. Ах как он был жалок!.. Его колени сгибались, рука дрожала…

      – Возьмите, Селестина, спрячьте ее в своем переднике. Ведь вам на кухне никогда не дают груш?..

      – Нет, барин.

      – Ну хорошо… я вам еще буду давать… иногда… потому что… потому что… я хочу, чтобы вы были счастливы…

      Искренность и пыл его страсти, застенчивость, неловкие движения, смущенная речь и сила, все это привело меня в умиление. Смягчив немного выражение своего лица и улыбаясь, я сказала ему:

      – О, Господи!.. Если бы барыня вас увидела!

      Он смутился сначала, но, так как нас отделяли от дома густые каштаны, то он скоро оправился и, радуясь тому, что я стала менее сурова, воскликнул:

      – Ну что барыня?.. Ну что?.. Смеюсь я над барыней. Надоела она мне… ах как надоела!..

      Я строго заметила:

      – Вы не правы, барин… вы не справедливы – барыня очень милая женщина.

      Он подскочил:

      – Очень милая? Она? Ах, Боже мой! Да вы не знаете, что она сделала? Ведь она отравила мне жизнь. Чем я стал из-за нее? Ведь надо мной везде смеются… и все из-за жены… Моя жена?.. Ведь это… это… корова… да, Селестина, корова… корова… корова!..

      Я ему стала читать мораль. Лицемерно расхваливала энергию, хозяйственность и все другие добродетели барыни. Он раздраженно прерывал меня:

      – Нет, нет!.. Корова… Корова!..

      Я, наконец, успокоила его немного. Бедный! Я им играла с удивительной легкостью. Одного моего взгляда было довольно, чтобы он перешел от гнева к умилению.

      – О! Вы такая мягкая, – заговорил он, – такая воспитанная… и такая добрая, должно быть!.. А посмотрите на эту корову!

      – Перестаньте, барин… перестаньте!..

      Он снова начал:

      – Вы такая мягкая… А ведь вы только горничная.

      Он подошел ко мне и очень тихо сказал:

      – Если бы вы хотели, Селестина…

      – Если бы я хотела… чего?..

      – Если бы вы хотели… вы сами знаете… вы сами знаете…

      – Вы хотели бы, может быть, изменять своей жене со мной?

      Он не понял выражения моего лица. Он стоял с выпученными глазами, с раздувшимися венами на шее и влажными губами. Глухим голосом он ответил:

      – Ну да!.. Ну да, конечно!..

      – Вы об этом не думаете, барин!

      – Я только об этом и думаю, Селестина.

      Он весь покраснел.

      – Ах, барин, вы опять начинаете…

      Он хотел схватить меня за руки и притянуть к себе.

      – Ну, да… – бормотал он. – Я опять начинаю. Я опять начинаю… потому что… потому что… я без ума от вас… от тебя, Селестина, потому что я думаю только об этом, потому что я не сплю по ночам, потому что я совсем заболел. И не бойтесь меня. Я не зверь… я… я… вам ребенка не сделаю… клянусь вам. Я… я… мы… мы…

      – Замолчите, сударь, и на этот раз я все расскажу вашей жене. Что если бы кто-нибудь увидел вас в саду в таком состоянии?

      Он остановился, как пришибленный. У него был какой-то сокрушенный, пристыженный, глупый вид, и он не знал, что делать со своими руками, глазами, куда девать свое тело. Он смотрел