Нежность (сборник). Белла Ахмадулина

мерзавец! Пусть болтает вздор,

      повелевают вечность и мгновенность —

      земле лететь, вершить глубокий вздох

      и соблюдать свою закономерность.

      Как надобно, ведет себя земля

      уже в пределах нового столетья,

      и в май маёвок бабушка моя

      несет двух глаз огромные соцветья.

      Что голосок той девочки твердит,

      и плечики на что идут войною?

      Над нею вновь смыкается вердикт:

      «Виновна ли?» – «Да, тягостно виновна!»

      По следу брата, веруя ему,

      она вкусила пыль дорог протяжных,

      переступала из тюрьмы в тюрьму,

      привыкла к монотонности присяжных.

      И скоро уж на мужниных щеках

      в два солнышка закатится чахотка.

      Но есть все основания считать:

      она грустит, а всё же ждет чего-то.

      В какую даль теперь ее везут

      небыстрые подковы Росинанта?

      Но по тому, как снег берет на зуб,

      как любит, чтоб сверкал и расстилался,

      я узнаю́ твой облик, россиянка.

      В глазах черно от белого сиянья!

      Как холодно! Как лошади несут!

      Выходит. Вдруг – мороз ей нов и чужд.

      Сугробов белолобые телята

      к ладоням льнут. Младенческая чушь

      смешит уста. И нежно и чуть-чуть

      в ней в полщеки проглянет итальянка,

      и в чистой мгле ее лица таятся

      движения неведомых причуд.

      Всё ждет. И ей – то страшно, то смешно.

      И похудела. Смотрит остроносо

      куда-то ввысь. Лицо усложнено

      всезнающей улыбкой астронома!

      В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.

      Ей всё нужней, всё тяжелей работа.

      Мне кажется, что скоро грянет крик

      доселе неизвестного ребёнка.

9

      Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,

      на твоем повороте мгновенном

      электричеством бьет по локтям

      острый угол меж веком и веком.

      Узнаю изначальный твой гул,

      оглашающий древние своды,

      по огромной округлости губ,

      называющих имя Свободы.

      О, три слога! Рёв сильных широт

      отворенной гортани!

      Как в красных

      и предельных объемах шаров —

      тесно воздуху в трёх этих гласных.

      Грянь же, грянь, новорожденный крик

      той Свободы! Навеки и разом —

      распахни треугольный тупик,

      образованный каменным рабством.

      Подари отпущение мук

      тем, что бились о стены и гибли, —

      там, в Михайловском, замкнутом в круг,

      там, в просторно-угрюмом Египте.

      Дай, Свобода, высокий твой верх

      видеть, знать в небосводе затихшем,

      как бредущий в степи человек

      близость звёзд ощущает затылком.

      Приближай свою ласку к земле,

      совершающей дивную дивность,

      навсегда предрешившей во мне

      свою боль, и любовь, и родимость.

10

      Ну что ж. Уже всё ближе, всё верней

      расчёт, что попаду я в эту повесть,

      конечно,