Полубрат. Ларс Соби Кристенсен

цветы Пра, когда возвращается из «монопольки» с бутылкой «Малаги» для празднования четырехлетия освобождения. Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. – Кому бы это могло предназначаться? – вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась и тянется взять букет, но Пра не отдает. – Карточки нет. Может, они мои или Болеттины. – Не дури! – хмурится Вера. – Отдавай! – Но Пра не собирается упускать нечастого шанса нежданно поразвлечься. – Болетта! – кричит она. – У тебя завелся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами? – Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на окно в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует «Малагу», проверяя, можно ли ее пить. Выяснив, что вполне, несет стаканчик Вере. – Теперь твой черед ждать? – вздыхает она. – Я никого не жду, – отрезает Вера. – Вот это самое правильное. – Старуха целует ее в щеку. – Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками.

      Однажды, уже когда Эстер перебралась в комнату с одним соседом в «Мемориал» Принца Августа на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у нее, что все-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своем авто подъем от Майорстюен до Киркевейен. – Произошло? – переспросила Эстер. – Разве что-то произошло? – Ну да. Он встретил маму. – Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. – Любовь – дело случая, ведь правда? – сказала она. Я улыбнулся: – Да ну? – Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потемки. – Отец твой оказался нехорошим человеком, – прошептала она. – Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду.

      Ибо когда Арнольд Нильсен в третий раз нарисовался на Киркевейен, непосредственно в праздник, 8 мая, в кармане костюма у него лежал плоский пакетик, но он не кладет его под дверь, а решительно звонит в надежде, что безыскусные цветы проторили ему дорогу. Открывает Пра. – Однако, – говорит она и дает ему войти. Арнольд Нильсен кланяется. – Невзирая на всю чрезмерность обращения к вам именно сегодня, все же позволю себе спросить без обиняков: ваша внучка дома? – У нас все дома, – отвечает старуха. Арнольд поворачивает голову: двери между комнатами распахнуты, и в глубине, в гостиной, он видит Болетту, Фреда и Веру за праздничным столом, пламя зажженных свечей едва различимо в свете солнца, падающего в высокие окна с таким напором, что стекла подрагивают. Все смотрят на Арнольда Нильсена, а у него при виде этого зрелища – Веры, ее сынишки, ее мамы, цветов, которые он сам нарвал, падает сердце, он прижимает к глазам ладонь и плачет, если только это не солнце и кипенная накрахмаленная скатерть ослепили его. Затем Пра провожает его в гостиную, и ему дают место за их столом.

      Сперва висит тишина.