Полубрат. Ларс Соби Кристенсен

стакан: – И ты только сейчас говоришь это? Что у тебя, забодай меня лягушка, готовый сценарий? – Ты, что ли, не рад, Педер? – Рад? Барнум, ну давай, рассказывай! Хоть что-нибудь. Какое название? – «Ночной палач», – сказал я. – «Ночной палач», – протянул Педер и улыбнулся. – Ты теперь все повторяешь по два раза? – спросил я. – А о чем? Барнум, колись! – Я улыбнулся. Вот как мы зачирикали. Колись. Делись. – О семье. О чем же еще? – Педер сжал голову руками и потряс ее: – Но почему ты и словом не обмолвился об этом на переговорах? Почему ты не принес сценарий с собой? – Из-за того, что ты меня разбудил. – Он разжал руки, и голова брякнулась на плечо. – Я тебя разбудил? – Да, представь себе, разбудил. Ты названиваешь, будишь меня, оставляешь сообщения во всех немыслимых местах. Педер, я насилу могу урвать толику покоя в сауне. Меня это бесит. Как тебе прекрасно известно. – Да, Барнум, известно. – Я ненавижу, когда мною командуют. Чуть не всю жизнь мною помыкают и командуют. Все кому не лень. Педер, у меня лопнуло терпение, понимаешь? Лопнуло! – Из его глаз стерлось всякое выражение. – Барнум, ты все сказал? – Не подгоняй, – огрызнулся я. Педер придвинулся и постарался сесть прямо. Взял было меня за руку, да промахнулся. – Барнум, – прошептал он. – Это не я тебе звонил. И не я оставлял сообщения.

      И едва он выговорил это, как я покрылся потом и протрезвел, а все вокруг меня заплясало, оно было мерзким и сжимало круг. Я знал. Оттягивал миг узнавания, но вот он пробил. Я побрел к выходу. Педер пытался удержать меня. Да где там. Я вышел в берлинскую ночь. Падал снег, роился мошкой между фонарями и тьмой. Слышно было, как кричат в зоопарке звери. Мимо руин и никогда не закрывающихся ресторанов я доплелся до отеля «Кемпински», перед которым так же чинно и церемонно маялись давешние лимузины, точно обреченная артель перелицованных катафалков, и тот же пожилой седовласый портье распахнул передо мной дверь, приветственно приложил пальцы к козырьку и высокомерно улыбнулся, я поднялся на лифте к себе, зашел в комнату и увидел, что горничная убралась и поменяла полотенца, туфли и халат, но телефон продолжает мигать красным, и я схватил трубку, но услышал лишь непонятные гудки и тут увидел конверт, тот, что я согнул и сунул в карман предыдущего халата, на письменном столе рядом с вазой с фруктами и бутылкой фестивального вина. Я уронил трубку и пошел к столу. Открыл конверт и вытянул листок бумаги. Сел на кровать. Это был факс, и сверху читался адрес отправителя: Больница «Гаустад», отделение психиатрии, сегодняшнее число, 7:44 утра. Мамин почерк, всего две пляшущие строки: Дорогой Барнум. Ты не поверишь. Фред вернулся. Приезжай немедленно. Мама.

      Я еще раз перечитал две строчки, потом встал медленно, почти спокойно, руки, держащие листок, не дрожали, руки были спокойны, и я кинул быстрый взгляд через плечо, как я делаю всегда, когда мне кажется, что кто-то стоит в тени у двери и следит за мной.

      Женщины

      (чердак)

      Вторник, 8 мая 1945 года, Вера, наша мать, на чердаке доходного дома на Киркевейен снимает