Мемуары Люцифера. Александр Черенов

обморока, я понял, что люди не зря говорят: «Дозволь дураку Богу молиться – он и лоб расшибёт!» Дураком мой подопечный не был – но лоб уже начал расшибать. Выговорив товарищу, я усадил его за обеденный коврик, и впредь наказал не заниматься самоистязанием, от которого – ни толку, ни проку.

      Гаутама оказался учеником понятливым. Да и то: кого может вдохновить аскетическое самоистязание? Оно и его самого «почему-то» «не просветляло». Поэтому, отделив духовное от телесного, принц стал вести жизнь нормального человека, хорошо питался, избавился от обносков – и даже обзавёлся семьёй.

      Последняя «творческая инициатива» не предусматривалась моим планом. Но восстановить статус-кво было уже невозможно: у Гаутамы родился первенец. Увы, но дурное дело – нехитрое.

      Так как это не соответствовало образу пророка, я немедленно обратил мозги Гаутамы к размышлению. Он должен был понять, что не следует из одной крайности шарахаться в другую. «Маленькие радости жизни» немногим лучше бестолкового аскетизма. Я был прям: «Парень, это – не для тебя. Это – для тех червей, в которых тебе поручено вложить хоть немного ума. Не разочаровывай же меня!»

      Наверно, мне не следовало «давить» на мужика. Он и сам уже видел, что жизнь двуногих не способствует обретению того, к чему он стремился. Точнее, к чему стремил его я. Хотя, пожалуй, стремление было обоюдным: личность-то была совсем даже не «личностью».

      Гаутама внял – и предался размышлениям. Он даже покаялся за то, что сбился с пути. Я не настаивал на покаянии – мне достаточно было возвращения принца на стези Просветления. Но он оказался к себе строже, чем я – к нему. Это было лишним доказательством того, что я не ошибся в человеке. Что он – именно тот, кто мне нужен. Что рано или поздно он реализует мои планы.

      В то время среди тамошних философов бытовало мнение о том, что посредством систематических размышлений и покаяния люди могут стать выше богов. Самонадеянная чушь, конечно, но в данном случае вера Гаутамы в возможность таких «превращений» была мне на руку. Парень должен был окончательно поверить в свои силы, в своё назначение, в свою звезду – ту, которую я зажёг персонально для него.

      И Гаутама оправдал мои ожидания. В подаче себя как воплощение Будды он преуспел настолько, что даже чужестранцы стали почитать его как святого. Что, уж, тут говорить о родственниках и соседях?

      Но торопиться с внедрением парня в массы не следовало. По одной только причине: на Гаутаму временами «накатывало». Конечно, «всё подвергай сомнению», но не до такой же степени! Я взял тайм-аут: принц должен был преодолеть сомнения. Относительно верности «избранного им» (как он считал) пути. Я не слишком порицал его: только дурак ни в чём не сомневается. А Гаутама искал ответы. Он постигал и себя, и мир. Да, и потом: мало понимать самому – надо ещё уметь объяснить другим. Так, чтобы поняли. Так, чтобы поверили. Разумеется, я не оставлял