Убивая Еву: умри ради меня. Люк Дженнингс

Теперь ты у нас тут врач?

      – Ева, с тех пор, как мы вышли из Лондона, ты ни разу не посрАла.

      – Не посрАла, а посралА.

      – Что, правда?

      – Женский род, прошедшее время.

      – А знаешь, pupsik, почему ты целую неделю не сралА? Потому, что ты зажата.

      – Ты у нас еще и психолог. Прелестно.

      – Ты стесняешься. Вот и держишь все в себе.

      – Ни фига подобного.

      – Тебе надо замочить пару человек. Освободить свою систему. Тогда не будешь так напрягаться и сможешь спокойно посрать перед своей девушкой.

      – Повтори.

      – Что повторить?

      – «Своей девушкой».

      – Своей девушкой. Своей девушкой, своей девушкой, своей девушкой. Довольна?

      – Нет. Повторяй, не умолкая.

      – Ты какая-то подкаблучница.

      – Знаю. Иди сюда.

      Последняя ночь в контейнере – самая тяжелая. Боковой ветер со свистом лупит по скрипящим и стонущим стеллажам. Мои голодные судороги объединяют в темноте свои усилия с килевой и бортовой качкой, и меня начинает выворачивать. Прижав колени к груди, я лежу с открытыми глазами, чувствуя, как к горлу подкатывает кислота. Потом неудержимые рвотные позывы поднимают меня на четвереньки, но мой желудок пуст. Натиск ветра длится уже несколько часов, мое тело выжато, а горло саднит от рвоты всухую.

      Все это время Вилланель не произносит ни слова, не делает ни единого сочувственного жеста. Хватило бы просто касания, но я не удостаиваюсь даже намека. Не знаю, спит она или нет, злится или ей наплевать. Ее просто нет. Я ощущаю тотальное одиночество, я чуть ли не готова уже найти себя поутру в пустом контейнере. Если, конечно, утро вообще наступит.

      Кое-как я отключаюсь. Сколько я проспала – неведомо, но, проснувшись, обнаруживаю, что ветер стих, мои спазмы прошли, а Вилланель спит, прижавшись к моей спине. Я лежу, не шевелясь, чувствуя тяжесть ее руки на моей и слушая посапывание у своего уха. Осторожно двигаясь, стараясь не разбудить ее, я меняю позу, чтобы взглянуть на часы. Седьмой час утра по местному времени. Снаружи светает, наступает новый день – холодный и опасный.

      Вилланель наконец начинает ворочаться, зевает, потягивается как кошка и утыкается лицом в мои волосы.

      – Ты в порядке? А то ночью ты издавала жуткие звуки.

      – Ты не спала? Почему же ничего не сказала? Я думала, что помру.

      – Ты вовсе не умирала, pupsik, а маялась морской болезнью. Словами тут не поможешь, и я заснула.

      – Я чувствовала себя покинутой.

      – Но я лежала прямо здесь.

      – Неужели ты не могла ничего сказать?

      – И что бы я сказала?

      – Блин, Вилланель, я не знаю. Просто дала бы мне знать, что понимаешь, как мне плохо.

      – Но я же не знала, что ты чувствуешь. – Она встает и по тюкам пробирается к аварийному люку. Через минуту в контейнер проникает тусклый утренний свет. Спустив лосины и трусы, Вилланель присаживается над ведром. В своем толстом свитере она выглядит бесформенной и зачуханной, волосы клоками торчат во