Дядя Джо. Роман с Бродским. Вадим Месяц

же Гулаг, но теперь на весь мир. Скоро негров будут ссылать на Колыму. Представляете, как повысится воспитательный момент?

      – Какой вы болтун. Противно слушать.

      Мы заинтересовались художественным оформлением одиночной камеры какого-то наркомана. В его привязанностях можно было не сомневаться. Черти, драконы и осьминоги увивали пространство его одиночки и были явно нарисованы с натуры. Жить в такой комнате нормальному человеку невозможно.

      – Может, сфотографируемся? – предложил я. – Такое нужно выставлять в музее современного искусства.

      – Валяйте сами, – сказал он. – Я не хочу компрометировать вас своей компанией.

      Я посмотрел на него с вызовом.

      – Шутка, – сказал он. – Вы мрачный сибирский чалдон. Это так называется?

      На стене камеры, у изголовья шконки, я обнаружил большой список телефонов, начертанный несмываемым маркером на стене. «Лучший в городе минет», «Беру троих за раз», «Моей задницы ты не забудешь».

      Я вынул блокнот и неспешно стал переписывать номера на страницу.

      Рыжебородый верзила в капюшоне подошел к Иосифу, пробормотал что-то себе под нос, настороженно посмотрел на меня.

      – В этой жизни все может пригодиться, – сказал я, выбираясь из камеры.

      – Особенно вам, – улыбнулся Бродский. – Представляю, какую дрянь вы тащите в свой дом. Камни, телефоны проституток, сомнительные рукописи.

      – Я перевозил пластиковое дерьмо с материка на материк. В подарок другу. Потом Мишка перелетал океан и привозил его мне. Говно пересекло расстояние в десять тысяч миль и стало говном необычным. Говном с судьбой. Арт-объект. Сертификат подлинности прилагается.

      – Ну и что потом?

      – Потом друг умер и унес тайну этого говна в могилу.

      – Взял его с собой в гроб? – спросил Бродский безжалостно.

      – Ради искусства мог и взять. Умер он, кстати, в столь любезном вам Комарове.

      При упоминании о Питере Бродский посерьезнел, но спрашивать ничего не стал. На могиле Ахматовой мы с Мишкой неоднократно бывали и даже поймали там белку, в которую переселилась ее душа.

      Мы направились в Камелию. На Файв-Пойнтс наряду с культовыми «Папой Джазом» и «Хард-рок-кафе» имелся такой вот местный «Барнс-н-Нобл»: книги и еда. Бродский заказал себе гаспаччо, заявив, что, побывав в Мексике, ни разу его не пробовал. Я взял фарша с острым соусом. Сходил в книжный отдел и принес свежий номер эротического журнала «Желтый шелк» со своим рассказом.

      – Хочу похвастаться. Начал покорять американскую коммерческую прессу, – сказал я.

      – О чем там у вас?

      – Молодая интеллигентная девушка соблазняет старика, встреченного на улице.

      – Я знал, что вы думаете только о бабах, а умствуете для отвода глаз.

      – А вы о чем думаете?

      – Я всегда думаю о высоком, – сказал Бродский.

      – Я постеснялся подойти к вам в тюрьме, – начал разговор рыжий мужик, который уже несколько секунд мялся у столика. Он походил на капитана пиратского судна. По-русски изъяснялся