Второй ошибки не будет. Мария Воронова

нет?

      – Нет.

      Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.

      Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.

      – Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.

      Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.

      – Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.

      Я делаю вид, что смеюсь:

      – Простите, а у нас разве вернули крепостное право?

      – Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.

      Мануйлов успокаивается, снова опускается на стул и закуривает новую сигарету.

      – Вывела меня, дура!

      – Тебя сюда никто не звал.

      Обида легонько колет мелкими иголочками, как бывает, когда восстанавливается кровоток в замерзших руках или ногах, но я знаю, что поддаваться ей нельзя. Не дай бог выйти из равновесия, встретиться лицом к лицу с собой и понять, как чудовищно ты изуродовала своими собственными руками свою собственную единственную и неповторимую жизнь. Если осознать, что с тобой на самом деле происходит, то рухнешь в бездну, на дне которой или самоубийство, или беспросветный алкоголизм, что по большому счету тот же суицид, только растянутый во времени.

      Нет, если думать, вспоминать и сердиться, то пропадешь. Только апатия и чай с тортиком, ибо единственное спасение – это анабиоз.

      – Господи, какое счастье, что я на тебе не женился, – вздыхает Мануйлов, – а ведь хотел.

      – Не ври!

      – Хотел, но, слава богу, вовремя понял, что с тобой что-то не так.

      – И что же? – спрашиваю, хотя ясно, что не надо.

      Мануйлов смеется:

      – Да ты в зеркало на себя посмотри! Раскисшая баба! Ну что ты лезешь со свиным рылом, что строишь из себя, я же помню, что ты дерьмо готова была жрать с лопаты ради лишнего рубля, а тут вдруг принципиальность взялась не пойми откуда.

      Нет, нельзя его слушать, он специально так говорит, от злости.

      Тем временем Мануйлов достает из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынимает оттуда розовую купюру:

      – Хочешь?

      – Убери.

      – Ты же за копейку удавишься!

      – Ничего подобного.

      – Неужели? А что ж магнитофон мне не отдала? Кстати, я через полгода уже купил новый, так что не думай, что ты сильно меня тогда уела.

      Точно, магнитофон, серебристый «Шарп», чудо техники, последний на тот момент писк моды, лежит у меня в дальней кухонной тумбочке вместе с тяжелой латунной ступкой, туркой и формочками для печенья. Это утварь для семейных людей, поэтому тумбочка не открывалась уже много лет.

      Тогда я думала, что он откладывает