Пчелиный царь. Рассказ. Саша Мар

человек. Совсем-на другой. Нет, не домой, дома никого нет у меня. К женщине еду, ну как, к девушке. Переписывались в тюрьме, так и познакомились по переписке. Через день буду. Деревня какая-то, Ослёнкино, прикинь-на, да, ну, Ослёнкино, как осёл, втыкаешь?

      Конечно, втыкаю. Ослёнкино.

      Ослик, маленький, серый ослик. Он сидит в белой фарфоровой чашке, в маслёнке, и копыта увязают в расплавленном жёлтом сливочном масле. Ослик в маслёнке. Я беру его за шкирку двумя пальцами, сажаю на ладонь и указательным пальцем чешу по голове между ушами. Под осликом уже жирная лужа из расплавленного масла. Шерсть тоже жирная и скользкая, но жесткая, я ощущаю каждую упругую волосину. Шерсть как у той собаки, у шнауцера, который был у надзирателя. Надзиратель жил в деревне, неподалеку от зоны. Вокруг зоны широкое поле, простреливается, а из камеры на третьем этаже видны дома поселка. Почти все, кто работал на зоне, жили в том поселке. Он привозил с собой серого ризеншнауцера. И когда нас выводили во двор на прогулку, я подходил и гладил шнауцера. А у надзирателя, Виктора Семёныча, стреляли сиги. А шнауцера звали Рэтти.

      Я приглядываюсь к ослику Он сидит у меня на ладони, вытянув ноги и понуро опустив лоснящуюся от масла голову. Теперь я вижу, что у него четыре уха, два торчат вправо, два влево. Я смотрю еще пристальнее и замечаю, что на кончике каждого уха болтается серёжка, в форме клубники. Я чувствую клубничный запах, хватаю одну зубами, и по языку течет кисловатая сладость. А ослик мотает головой, и серёжки-клубнички звенят, а он поднимает головку и протяжно мычит баритоном:

      – И-а, и-а, Ри-та, Ри-та!

      Ослёнкино, как «осёл», втыкаешь-на? Ослёнкино, улица Клубничная, четыре. А девушку Рита зовут. Втыкаешь? Вот.

      Просыпаюсь ночью. Степаныч спит внизу, на спине, откинув голову и выпятив круглый живот, а Саня наверху, напротив меня, свернувшись лицом к стене. Я бесшумно спускаю ноги на холодный пол, вытягиваю со стола пачку Кента с зажигалкой.

      В тамбуре я глохну от стука и курю. Я держу ослика на ладони перед окном, и мы всматриваемся в огоньки редких домов и черную стену деревьев, как зазубрины огромной пилы на фоне молочно-чёрного неба. Нам слышится лай сторожевых собак и подвизгивание шнауцера Рэтти. Когда надзиратель привозил его с собой на смену, тот всегда разговаривал с тюремными собаками, вставлял свои пять копеек. Каждую неделю, два года и каждую неделю.

      Я навсегда запомнил этот лай.

      Возвращаясь в купе, я прохожу чуть дальше, до расписания станций. Ослик начинает ерзать на ладони и тыкать в расписание. Да, вижу я, вижу. Вот Ослёнкино. Сутки еще, под утро прибывает, в пять часов. Ослик вытаскивает откуда-то из-под себя мою школьную тетрадь и красную ручку, и я выписываю в тетради под какими-то своими каракулями жирную пятерку. Бумага влажная, как будто ранец промок под дождём по дороге в школу, а у пасты в ручке химический запах, чтобы лучше запомнить. Пятерка. В пять утра.

      …все пугаются меня

      И бегут, как от огня.

      Я