Ключевая улика. Патрисия Корнуэлл

Может быть, ответ на этот вопрос есть у Джейми. Может быть, Лола Даггет рассказала ей, что же все-таки случилось, и мне сейчас сообщат, зачем я здесь и какое имею ко всему этому отношение.

      Остановившись на тротуаре, в темноте, едва освещенной тусклым мерцанием высоких железных фонарей, набираю номер моего адвоката, Леонарда Браззо, большого любителя стейк-хаусов. Ответив, он сообщает, что сидит в «Пальме» и там полно народу.

      – Подожди, сейчас выйду, – звучит в моем беспроводном наушнике его голос. – О’кей, теперь лучше. – Я слышу гудки машин. – Как все прошло? Как она? – Леонард имеет в виду Кэтлин Лоулер.

      – Кэтлин упомянула о письмах, которые писал ей Джек, – говорю я. – Не помню, чтобы их нашли. Я просматривала его личные вещи в том доме, в Салеме, и тоже ничего такого не видела. Может быть, мне о них просто не сказали.

      Передо мной, через улицу, дом, где сняла квартиру Джейми Бергер. Белый кирпич, восемь этажей, большие подъемные окна.

      А вас ненавидел.

      – Понятия не имею. Но с чего бы Джеку писать ей?

      – Не знаю.

      – Может, она их ему вернула? Извини, здесь ветер. Надеюсь, слышно.

      – Я просто передаю то, что сказала Кэтлин.

      – ФБР, – говорит Леонард. – Нисколько не удивлюсь, если они получили судебный приказ на обыск ее камеры или того места, где хранятся ее личные вещи. Может быть, как раз и искали письма или другие улики, которые свидетельствовали бы о контактах между Джеком Филдингом и Доной Кинкейд.

      – А нам об этом знать не обязательно.

      – Нет. Ни полиция, ни Министерство юстиции не обязаны делиться с нами информацией о письмах. Если даже они существуют.

      Конечно, не обязаны. Это ведь не меня судят за убийство и покушение на убийство. Досадная ирония правосудия. Дона Кинкейд и ее защитники имеют доступ ко всем добытым стороной обвинения уликам, включая письма к Кэтлин Лоулер, в которых Джек Филдинг нелестно отзывался обо мне. Мне же о них ничего не скажут, а их содержание я узнаю лишь тогда, когда они будут предъявлены в суде и использованы против меня. У жертв нет никаких прав, когда их мучают, и совсем мало потом, в течение всего утомительно неторопливого процесса уголовного расследования. Раны не заживают и даже множатся, и наносят их все кому не лень: адвокаты, средства массовой информации, присяжные и свидетели, заявляющие, что такие как я виноваты сами и получили по заслугам.

      Вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям… вас бы стоило оттрахать…

      – Беспокоишься из-за того, что там может быть? – спрашивает Леонард.

      – Если то, что она сказала, правда, в письмах я представлена не в самом приятном свете. Их интерпретируют в ее пользу.

      Я имею в виду, конечно, Дону Кинкейд, имя которой я не произношу вслух. Темнеет. Я стою на тротуаре. Мимо идут люди, проносятся машины, и их свет слепит мне глаза. Чем сильнее меня унизят, чем глубже оскорбят, тем меньше будут доверять моим показаниям, тем слабее будут симпатии присяжных.

      – Давай