Золотой камертон Чайковского. Юлия Алейникова

теперь вспомнить, кто что делал? – растерянно протянула высокая крупная блондинка с пышным бюстом, певица из оперного театра.

      – Мария Александровна права, во-первых, прошло довольно много времени, во-вторых, в тот вечер все были немного, как бы это выразиться, подшофе, атмосфера была самая свободная, все что-то говорили, иногда вставали с мест, перемещались по комнате. Менялись местами. Я, например, очень хорошо помню, что оказался рядом с Модестом Петровичем, когда Веня вышел покурить с Анной Ивановной.

      – Аня, ты же не куришь! – тут же воскликнул маленький пузатенький пианист Альт, ревниво уставившись на жену.

      – Я хотела проконсультироваться с Вениамином Аркадьевичем по поводу маминой грыжи, – лениво ответила та супругу. Евграф Никанорович в ее искренности усомнился.

      – Да, действительно, а потом Модест встал и пошел к Марии Александровне целовать ручку, она дивно пела в тот вечер, а на его место сел я, хотел спросить у Анатолия Михайловича, когда планируется гастрольная поездка, – припомнил скрипач Минкин, – а заодно рассказать один забавный анекдотец.

      – Да, да. Я тоже пересаживалась.

      – А я выходил курить.

      – А мы с Риммой Тимофеевной играли на рояле в четыре руки.

      – А мы с Ларисой Валентиновной сидели на диване, и к нам сперва Модест Петрович подходил, а потом Анатолий Михайлович, и потом мы вчетвером у рояли пели, когда Римма Тимофеевна с Семеном Михайловичем играли.

      Еще через полчаса Евграф Никанорович окончательно убедился в безнадежности затеи.

      Гости, освоившись и осмелев, принялись ходить по комнате, вспоминая свои действия в роковой вечер, спорить, переговариваться, выходить из комнаты, толкаться в дверях, пересаживаться вокруг стола. В итоге получился форменный бедлам, именно такой, какой творился в вечер убийства, по признанию собравшихся. В такой обстановке можно было безнаказанно отравить всех массово и каждого в отдельности. В отчаянии тер лоб Евграф Никанорович, с тоской наблюдая за происходящим.

      Отравить – да. А вот обыскать кабинет? Эта мысль помогла ему собраться. Но увы, ему и тут не повезло. Очень скоро стало ясно, что никто толком ни за кем не следил, любой из гостей мог выйти незамеченным из комнаты и незамеченным же вернуться. Потому что выходили в уборную, покурить, подышать воздухом, на балкон и на лестницу. Заглядывали к Луше на кухню. По одному и компаниями. Никто из них через минуту не мог вспомнить, что делал другой, все были заняты собою, и только.

      Идея Никиты Чугунова провалилась. А Евграф Никанорович снова оказался у разбитого корыта. Когда следственная бригада покидала квартиру убитого композитора, он заметил в глазах вдовы выражение безнадежности, и ему стало стыдно.

      Эх ты, старый опер, стреляный воробей, герой, а простую загадку бытового отравления раскрыть не можешь, стыд, да и только, корил себя всю дорогу до УГРО капитан Рюмин.

      – Да что ты все себя изводишь? – сочувственно спросил его Никита Чугунов, вновь приходя коллеге