Последняя истина, последняя страсть. Татьяна Степанова

мусорный полигон, на краю которого сейчас стояли они все, словно потерявшись навеки в пелене нескончаемого сентябрьского дождя, отрезанные от мира, освещаемые сполохами полицейских синих мигалок, – полигон доминировал в пространстве и во времени.

      До самого горизонта.

      Бескрайний.

      Мертвый мусорный полигон.

      Как пустыня.

      Как иная планета, хранящая следы, тени, отбросы сгинувшей цивилизации. Великий Бесконечный Холодный Вонючий Грязный Мусорный Пейзаж на Фоне Дождя.

      Эта небольшая площадка, расчищенная тракторами, где под ногами не земля, не глина, а некий вязкий субстант… Жижа.

      И горы мусора по краям. И на одной куче под брезентовым навесом экспертов – труп молодого тридцатичетырехлетнего мужчины в дорогом синем костюме, испачканном кровью и грязью. Полного, кудрявого, с модной стрижкой и разбитыми в лепешку затылком и лицом.

      – Это что? – спросила вдруг зампрокурора Клара Порфирьевна Кабанова хрипло.

      – Где? – Катя поняла, что Кабанова говорит именно с ней.

      – Вон там.

      Кабанова указала куда-то вдаль.

      В этот момент в пелене дождя послышался гул мотора. Где-то за мглистой дождливой завесой заработал трактор, расчищающий новый участок полигона.

      Звук мотора вспугнул птиц. И они взмыли в дожде над свалкой.

      Тучи белых пронзительно кричащих птиц, которые кружат над волнами морскими в бескрайней вышине…

      Чайки кружили над мусорным полигоном. И не было числа этим жадным галдящим птицам, сорвавшимся с куч мусора, где они рылись в смердящей грязи, выхватывая оттуда лакомые сгнившие куски. Воспарившим, как белые ангелы, в небо – высоко, далеко…

      – Это, кажется, пианино. – Катя всмотрелась в тот предмет на куче мусора, на который указывала Кабанова. – Старое пианино.

      – Старое пианино, – повторила зампрокурора. – Старое… старое пианино. Мы свое тоже выбросили. Никто из моих сыновей не хотел учиться музыке. А Лесик…

      Она всхлипнула. И закрыла рот тыльной стороной ладони. Резкий жест.

      Лесик… Алексей Кабанов. Жертва. Катя смотрела в сторону брезентового навеса – вот как, значит, его звали дома. Как звала его мать.

      – Я его тяжело рожала. Очень тяжело. Чуть не умерла. Кесарево пришлось делать. Думала, никогда не решусь на второго ребенка. Однако решилась. Екатерина… можно я обопрусь на вас? На ваше плечо?

      – Конечно, Клара Порфирьевна. – Катя быстро шагнула к ней, хотела поддержать под руку.

      – Я не это имела в виду. Я еще крепко стою на ногах. Значит, старое пианино…

      Кабанова смотрела в пелену дождя на музыкальный инструмент, выброшенный на свалку.

      – Свидетеля нашли!

      Сквозь дождь без зонта к ним бежал по свалке один из оперативников.

      – Свидетель Мышкин.

      – Князь Мышкин? – это спросил у запыхавшегося опера тот темноволосый мужчина в строгом черном костюме.

      – Князь? Какой еще князь?