Второгодник. Олег Литвишко

отбрасывать серьезные мысли она тоже не привыкла.

      – Мам, а давай чаю попьем, а? – к таким вещам мама относилась серьезно и уловить попытку подлизаться не могла. Блокадница!

      Она родилась в глухой псковской деревеньке Грязь. Кто дал такое странное название пусть неказистому, но все же населенному пункту представить трудно, хотелось бы автору посмотреть в глаза. Как бы там ни было, но на хуторе было несколько дворов, принадлежавших преимущественно родственникам. Мама с папой были бедняками. Кто понимает, что это такое, тот не удивится, что у них было всего две небольших кастрюли, одна большая сковорода и одно ведро. Этим исчерпывались все железные предметы в доме. Детей было трое, кроме мамы, старший Вася и младшая Рая. Круглый год они бегали в холщовых рубахах на голое тело и преимущественно босиком. Теплые чуни были одни на троих. Сейчас кажется дикой такая нищета, но тогда… Те, у кого вещей было больше, проходили, как кулаки. Все на всех стучали, а органы развлекались, конфисковывая последние сапоги.

      Единственной, действительно ценной, вещью в доме был баян. К нему прилагалось некое мастерство и абсолютно неунывающий характер отца. В доме смеялись значительно больше, чем грустили, спорили и даже думали. Мама вспоминала те годы как абсолютно счастливые и абсолютно веселые. Баян не конфисковывали, и селяне не стучали на отца, потому что без него все окрестные села погрузились бы в полный мрак Мордора. Это все понимали, хотя и не знали такого слова. Просто в округе никто больше не умел играть.

      Так и перебивались тем, что принесет отец со своих посиделок, свадеб и что там еще было. Но зимой сорокового, незадолго до войны, отец пропал. Вот так просто – ушел и не вернулся. По здравому рассуждению, можно предположить, что кому-то все-таки понадобился баян и не до конца разбитые сапоги. Через несколько месяцев, видимо, не выдержав голодных взглядов детей, наложила на себя руки мама. Дети остались в доме одни.

      Я не могу писать о том, как они жили втроем в пустом доме. Когда мама рассказывала, что помнила, я всегда ревел, затыкал ей рот и убегал. Это выше моих сил. Так люди жить не должны.

      Их приютила сестра мамы, тетя Лена. Легче не стало, к тому же у нее тоже были дети. В итоге маму отправили в Ленинград к тете Шуре, двоюродной сестре ее мамы. Месяц было очень прилично, а потом началась война…

      Мы сидели, обнявшись, мама о чем-то думала, а я вспоминал ее рассказы из своей прошлой жизни. Говорить не хотелось, тишина, которую не нарушали даже чавкающие часы, обволакивала своей безмятежностью. Я очнулся, когда мама всхрапнула, откинув голову на стену. Кое-как уложив ее в постель, пошел в клуб к любимым гитаре и пианино.

      Я по-прежнему не мог заставить себя спать ночью, а потому отдавал освободившееся время своему любимому занятию: музыке и пению. Татьяна Сергеевна, или, как она просила ее называть, Таня, давала мне упражнения, которые я без устали проигрывал и пропевал. Мое неумение и Танина неопытность компенсировались моим фанатичным старанием, так что четыре часа в день было минимумом, который я себе позволял. Музыкальные ноты уже не пугали, и простые