Скобелев. Василий Иванович Немирович-Данченко

Георгия… Вы знаете жадность Скобелева на георгиевских кавалеров?..

      – Ну?

      – Он сейчас в бой пошлет… Благодарю покорно… Я человек сырой.

      И кто поверит, что этот трус был любимцем Скобелева.

      А между прочим это было так… Потому, что никто другой не обладал подобной гениальностью добыть для целого отряда продовольствия в голодной, давно уже объеденной местности… Там, где, казалось, не было клочка сена, «храбрый майор» находил тысячи пудов фуража…

      – Сегодня вечером будет у нас маленькая пифпафочка!.. – незаметно улыбался Скобелев. – Вот, майор, вам случай получить Владимира с мечами…

      – Да, – вспыхивал и начинал потеть майор… – Только у казаков сена нет… А у суздальцев – хлеба.

      – Ну-с?..

      – А я тут нашел в одном месте…

      – Так отправляйтесь и заготовьте!

      Дело кончалось к обоюдному удовольствию. Майор избавлялся от ненавистной ему пифпафочки, а суздальские солдаты и казацкие кони наедались до отвала.

      Глава 9

      Скобелев любил войну, как специалист любит свое дело. Его называли «поэтом меча», это слишком вычурно, но что он был поэтом войны, ее энтузиастом – не подлежит никакому сомнению.

      Он сознавал весь ее вред, понимал ужасы, следующие за ней. Он, глубоко любивший русский народ, всюду и всегда помнивший о крестьянине – жалком, безграмотном и забитом, смотрел на войну, как на печальную необходимость. В этом случае надо было отличать в нем военного от мыслителя. Не раз он высказывал, что начинать побоища надо только с честными целями, тогда когда нет иной возможности выйти из страшных условий – экономических или исторических. «Война – извинительна, когда я защищаю себя и своих, когда мне нечем дышать, когда я хочу выбиться из душного мрака на свет Божий». Раз став военным, он до фанатизма предался изучению своей специальности. В настоящее время едва ли на германских генералов кто-нибудь так глубоко, так разносторонне знал военное дело, как звал его Скобелев. Он действительно мог быть щитом России в тяжелую годину испытаний, он бы стал на страже ее и в силу любви своей к войне пошел бы на нее не с фарисейскими сожалениями, не с сентиментальными оправданиями, а с экстазом и готовностью. Никто в то же время не знал так близко, во что обходится война.

      – Это страшное дело, – говорил он. – Подло и постыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней, крайней необходимости… Никакое легкомыслие в этом случае непростительно… Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов. Но еще ужаснее, когда народ, доведя до конца это страшное дело, остается неудовлетворенным, когда у его правителей не хватает духу воспользоваться всеми результатами, всеми выгодами войны. Нечего в этом случае задаваться великодушием к побежденному. Это великодушие за чужой счет, за это великодушие не те, которые заключают мирные договоры, а народ расплачивается сотнями тысяч жертв, экономическими и иными кризисами. Раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности… Война и гуманность не имеют ничего общего между собой. На