Дорога на две улицы. Мария Метлицкая

в углу, отгороженном старыми плакатами.

      С Загорским они почти не разговаривали – за обедом, неумело приготовленным ею, он выпивал полбутылки водки, остальное оставлял на вечер. Молча все съедал и коротко бросал: «Спасибо. Уважила».

      А Влад не появлялся. Она вздрагивала от каждого шороха. Ждала. А он все не шел! Она уговаривала себя, что все время он проводит с родителями – гости, поездки на дачу. Не виделись целый год. Да и матушка его – человек властный, капризный. Не хочет отпускать от себя дорогого сынулю.

      Но кошки на душе скребли. Ну хоть на полчаса! На десять минут! Ведь мог бы заскочить и просто напомнить о том, как он любит ее, своего «дурачка»! Валялась на раскладушке, читала книжки и плакала. Целыми днями плакала.

      Загорский, слыша ее всхлипы, кричал:

      – Выпить хочешь?

      Она не отвечала.

      Он вздыхал и резюмировал:

      – А вот это зря. Полегчало бы.

      Однажды она поехала в тот двор. Просто хотела посмотреть в его окна. Напоролась на Маню.

      Та обрадовалась:

      – Пошли почаевничаем.

      Сели за стол. Молчали. Маня смотрела на нее с жалостью и страхом.

      Слово за слово.

      – А ты что, не знаешь? – удивилась Маня.

      – Про что? – устало спросила она.

      – Так ведь твой женился! Свадьба была! Невеста такая беленькая, тощенькая. Куды ей до тебя! – продолжала бесхитростная Маня. – А вот платье было богатое! Такое платье, что весь двор любовался.

      Эля медленно встала и побрела к двери.

      – Пошла, что ль? – удивилась Маня. – А то обожди, Верка скоро придет. Винца выпьем.

      В тот день она впервые напилась. С Загорским. Напилась так, что не помнила себя. До самого вечера следующего дня.

      А хотелось бы себя не вспомнить никогда. И себя, и всю свою жизнь. Забыть, как не было.

      Как очутилась в постели с Загорским, она не помнила. Проснулась от нестерпимой похмельной жажды, хорошо знакомой крепко выпившему человеку. Не открывая глаз, нашарила бутылку прокисшего ситро и жадно присосалась к стеклянному спасительному горлышку.

      – Оставь малость, – услышала она хриплый голос.

      Испуганно обернулась. Загорский тянул к ней большую волосатую лапу.

      Эля вздрогнула и протянула ему бутылку.

      «Начало конца», – спокойно подумала она.

      Уйти? Куда? Остаться? Другого выхода нет. Противно, омерзительно. Но ведь того, что случилось, вполне можно избежать. К тому же Загорский не был классическим бабником – брал то, что само шло в руки, никогда ни на чем не настаивал – наверное, как любой алкоголик.

      Оба пытались сделать вид, что ничего не случилось. Он даже ее смущенно утешил – ну бывает, мать. Не бери в голову.

      Она дернулась и ничего не ответила.

      А на следующую ночь, после очередной бутылки водки, она сама пришла к нему. Он тяжело вздохнул, откинул потертое верблюжье одеяло и, кряхтя, подвинулся.

      Теперь она приходила к нему сама, когда была нужда. Когда боль и одиночество становились совсем невыносимы. Когда горло сжимала жгучая, беспросветная тоска. Когда просто хотелось почувствовать чье-то, пусть