Почтальон и ноябрь. Мария Павликовская-Ясножевская

стылым,

      и, будто чуждый ангел, везет шофер случайный

      меня сквозь то, что будет,

      что есть – и то, что было.

      Утопленник зловеще ночной фокстрот танцует,

      качаясь монотонно на Сены липкой глади;

      химеры Notre-Dame взывают «Аллилуйя!»,

      своим жандармским оком

      на город строго глядя.

      И каменными ртами завоют – то на месяц,

      то на фонарный отсвет – то розовый, то синий,

      косясь порою глазом на то глухое место,

      где стал парижский призрак —

      тень вдовья гильотины.

      Нелепые, глухие, беспамятные толпы

      толкутся в муравьином

      немом и страшном визге,

      а зависти и лести – на небе в цвете желтом —

      до самых звезд взмывают отравленные брызги.

      Холодный камень Сены на метрополитене

      между водой и нами —

      судьба в ночном дозоре…

      Всю ночь над сводом дева, подобная сирене,

      качаясь над волнами, теченью Сены вторит.

      Линялый завсегдатай парижских тротуаров

      вдруг на меня косится слащавым рыбьим оком,

      и в тот же миг испанец с походкой, полной жара,

      исчезнет в переулке

      случайном и далеком.

      Рычит автобус… Улиц струящиеся нити

      наполнены обманом… Подружитесь с полипом?

      Со спрутом? С осьминогом?

      Ах, нет? Тогда бегите

      по пастбищам французским – домой, к зеленым липам!

      Плыви туда, где заводь, к покойной, ясной сини,

      ты, маленькая рыбка среди акульей стаи,

      где тысячи танцовщиц,

      сложенных, как богини,

      твое топтали сердце, балуясь и играя.

      В Aubert Palace, Gaumont, Paramount и Cameo[11]

      целуются – и только.

      Кто это мог предвидеть?

      Оркестр играет громко – как белая камея,

      мой одинокий профиль нелеп и столь обыден.

      Eiffel, как гриб крученый, разверзнулся геенной

      и виден отовсюду, как бес на брачном ложе.

      Все чересчур огромно… Мне – крошечной вселенной –

      все это недоступно, как крокодилья кожа.

      Но как в толпе прохожих идти одной, тоскуя,

      без теплых рук? На небе – закаты розовеют

      и вспыхивают звезды…

      А для чего живу я —

      среди деревьев чуждых безлистная аллея?

      Вокруг – потоки взглядов и тысячи объятий,

      и видится прохожим в весеннем сладком трансе

      в кругу Больших Бульваров

      дорожный указатель,

      где под руку гуляют и думают: Douce France…

      Колдуньи Парижа

      В переулке Пигаль есть одна комнатенка глухая,

      что зажата меж лавок, в которых торгуют салатом —

      мадам Каль, не открывши конверта, там письма читает,

      сотню франков берет за услугу. Я помню, когда-то

      про мамашу Дюваль с авеню Фромантен услыхала,

      будто та напророчит судьбу над кофейною гущей,

      перескажет тебе твои тайны с улыбкой усталой,

      пахнет кофе в отеле ее. У Жирар-вездесущей,

      на

11

Старые кинотеатры Парижа, сегодня не функционирующие.