Ее звали Ева. Сьюзан Голдринг

ковыляя прочь, она терзается беспокойством. Не слишком ли подробно я рассуждала о подснежниках? Так трудно похоронить все эти знания о садоводстве, гораздо труднее, чем все остальные секреты.

      Спустя несколько минут Эвелин уже сидит в кресле у себя в комнате, перебирая старые фотографии в банке из-под печенья. Вот снимки мамы на свадьбах, сельских ярмарках и торжествах. На ней меха, шелковые платья и вычурные шляпы с широкими полями. Милая мама, везде такая элегантная. Есть немало фотографий папы и дорогого Чарльза, горделиво стоящего в компании охотников. Как же они великолепны: все в твидовых костюмах и кепках, в руках – ружья, у ног – связки подстреленной дичи, рядом настороженные гончие, нетерпеливо глядящие на хозяев!

      А вот еще снимки Эвелин в военной форме. На некоторых она смеется вместе с девушками в такой же форме, как у нее. На других присутствуют и молодые летчики: глядя в камеру, они щурятся на солнце. Такие молодые, не старше двадцати. Они скоро погибнут, а пока еще живы, стараются урвать поцелуи и насладиться красотой. Однако других фотографий четверки в деревянных позах она больше не находит, равно как и снимков одного Робинсона.

      Эвелин не составляет труда вспомнить, как и когда они были сфотографированы вчетвером. И теперь, вытащив из кармана фото, она принимается рассматривать его более внимательно. Они стоят у входа одной из бывших лечебниц в Бад-Нендорфе, переоборудованной под центр для допросов. Фото сделали вскоре после ее приезда, тогда центр только-только начал работать, а сама она точно и не знала, что там будет происходить и какой на самом деле человек Робинсон. На фото этот невысокий мужчина субтильного телосложения выглядит суровым: подбородок вздернут, губы плотно сжаты под тонкими усиками. Остальные трое, щурясь на ярком солнце, растерянно улыбаются, словно не могут взять в толк, зачем их заставили позировать вчетвером, изображая близких товарищей.

      Эвелин пристально смотрит на давнишний снимок. В чертах Робинсона отражается жестокость его натуры, но в ту пору, когда они познакомились, она в полной мере этого не распознала. Он просто казался неприветливым и деловитым, как и многие офицеры командного состава, с которыми она общалась по долгу службы. И хотя слава бежала впереди него, она не подозревала, сколь расчетливым может быть этот человек, пока сама в том не убедилась.

      Эвелин начинает рвать фото на две части, но вовремя останавливается и отрывает лишь половинку правой половины, то есть четвертинку, на которой запечатлен Робинсон: он стоит с самого краю, чуть отодвинувшись от остальных трех. Эвелин кладет оторванную полоску на сложенную газету и берет карандаш. Подушечкой пальца потрогав кончик грифеля, она точит карандаш до остроты иглы, затем зажимает его в кулаке и вонзает в лицо Робинсона – по очереди в каждый глаз, в нос, в твердую складку неулыбчивого рта. И вот четвертинка снимка изодрана, изображение на нем неузнаваемо. Довольная, она рвет его на мелкие кусочки и, зажав их в руке, ковыляет в ванную, где бросает клочки в унитаз и спускает воду.

      После, прихрамывая, Эвелин