Покровские ворота. Леонид Зорин

Еще бо́льшие – как человек.

      Сервилий (обидевшись). Странно, что ты еще не объелся иронией. Говоришь с ним по большому счету, на профессиональном языке…

      Дион. Не сердись, ты растешь, это ясно даже младенцу. Более того, я убежден, что ты откроешь в поэзии целое направление…

      Сервилий (радостно). Ты серьезно так думаешь?

      Дион. …и по твоему имени его назовут сервилизмом, а твоих последователей – сервилистами. Тебя же будут изучать как основоположника.

      Сервилий (вздохнув). Не верю я тебе, все-то ты язвишь, все-то намекаешь, а зря, честное слово – зря. Слушай, я ведь, в сущности, простой парень, я хороший парень и знаю, что места хватит всем. И еще я знаю, что через несколько лет от нас останутся только прах и пыль, что милость цезарей непрочна, судьба бессмысленна, и говорю я про себя: да идите вы все в…

      Мессалина. Тихо, тихо, – здесь женщина!..

      Сервилий. Прости, Мессалина. Идите вы подальше, говорю я про себя, желаете выглядеть красивыми, – отлично, в моих стихах вы будете красивыми. Будете мудрыми, остроумными, смелыми, что угодно, только дайте и мне кусок пирога.

      Мессалина. Слышишь, Дион? Я всегда говорила, что он умный человек.

      Сервилий. Так что же мне передать Руфу Туберону?

      Дион. Передай ему, что я обладаю прямолинейным мозгом, и гибкости в нем ни на грош. Передай, что измена для меня всегда измена, и никогда я не назову ее государственной мудростью. А властолюбие для меня всегда властолюбие, и никогда оно не станет в моих глазах заботой об отечестве. Еще передай, что нельзя освободить народ, приведя сюда новых завоевателей, которые окончательно его разорят. Словом, скажи, что я остаюсь.

      Мессалина (махнув рукой). Все пропало, так я и состарюсь в этой дыре! (Уходит в дом.)

      Дион (вслед, со вздохом). Женщина остается женщиной. Прощай, Сервилий. Счастливого пути.

      Сервилий. Прощай, Дион. Странный это ум, от которого его хозяину одни неприятности. (Со смехом уходит.)

      Дион (вспылив, кричит вслед).

      Пролетел орел однажды над садами цезаря,

      И червя он обнаружил на вершине дерева.

      – Как попал сюда, бескрылый? Объясни немедленно.

      – Ползая, – червяк ответил, – путь известен: ползая!

      Но Сервилий уже ускакал. Дион обрывает стихи.

      Странный, он говорит? А возможно, и странный… Возможно, и внуки посмеются надо мной, как сегодня смеются их деды… Ведь годы действительно идут… ведь я старею… и все меньше сил… и надежд все меньше… И ожиданий почти уже нет. В самом деле, что может ждать человека, которому скоро пятьдесят?

      Выходит потрясенный Домициан.

      Домициан. Ну люди! Ну и подонки же, братец ты мой. И это – Сервилий, которому я дал все, о чем может мечтать поэт: лавры, признание, положение. Богатство дал, разрази его гром! И уже он пишет песни в честь идиотика этого толстогубого Луция. И что за стихи, приятель?! Ни ладу, ни складу. Это я тебе точно говорю, вкус-то у меня отличный. В суровой юности моей, на Гранатовой улице, я сам едва не стал поэтом, от чего, правда, Бог меня уберег. (Разводя руками.)