Секретный фронт. Аркадий Первенцев

– и в Сибирь. Не верьте слухам! – громко сказал Ткаченко.

      Зал зашумел, задвигался, пришлось звонить колокольчиком.

      Напоследок Ткаченко не без ядовитости развенчал «великомученика» Евгена Коновальца, рассказал о том, как Коновалец получил в Роттердаме «подарок» от гестапо и как «розирвало його на шматки».

      Скупо посмеялись только первые ряды.

      – Эффекта не получилось, – заметил Забрудский.

      – Они оцепенели, – буркнул Остапчук. – Щоб их заставить смеяться, треба две недели под мышками щекотать. Ты попытай, может, у кого вопросы есть? Бачишь, Ткаченко последний глоток воды допил.

      Забрудский уперся кулаками в багряное сукно и, строго обведя зал круглыми, навыкате, глазами, попросил задавать вопросы.

      – Яки там у них вопросы, – проговорил он Остапчуку, – бачишь, поперли к выходу. Тут и военные… – Забрудский полуобернулся к сидевшему за его спиной Тертерьяну. – Откуда военные?

      – Да что мы, у них документы, что ли, проверяли? – Тертерьян зло блеснул желтоватыми белками.

      Остапчук, присмотревшись, заметил сидевших почти у самого выхода двух офицеров в форме войск МГБ.

      – Мимоходом небось завернули. Ваш брат… – успокоил он Тертерьяна. – Вон есть и вопросы. Кто это поднялся, тянет руку?

      – Дед Филько? – Забрудский узнал старика. – У него всегда полна пазуха вопросов.

      – Есть вопрос! – выкрикнул Филько. – Отсюда казать чи к трибуне?

      – Кажи оттуда, у тебя звучно получится, – разрешил Забрудский.

      Дед Филько все же полез к сцене, но протиснуться сил не хватило. Остановившись, он приподнялся на носках, выкрикнул громко, насколько позволил ему старческий голос:

      – А скажить, товарищи, в Сибири пшеница родит?

      Ткаченко, продолжавший стоять на трибуне, остановил хохот.

      – Родит пшеница в Сибири, – ответил он с полной серьезностью, – и климат и почва позволяют возделывать ее там.

      – Так чего же Сибирью пужают? – выкрикнул дед Филько и принялся пробиваться на свое место под хохот и выкрики.

      Собрание закончилось. Пареньки из драмкружка задернули занавес. Остапчук обмахивался платком, стоял, широко расставив ноги. Синяя сатиновая рубашка-косоворотка потемнела от пота.

      – Драму превратили в комедию, – сказал Тертерьян, – какие-то гады подговорили деда.

      – Какие там гады? Разве ты его не знаешь, деда Филько: вечный юморист. Ты его на погост понесешь, а он тебе будет чертиков на пальцах показывать! – В глазах Остапчука плескалась тоска.

      – Ты что, Остапчук, чем-то недоволен? – спросил Ткаченко.

      – Ну и народец собрался, Павел Иванович! Кабы не этот юморист – дед Филько, можно было подумать, что все глухонемые. – Остапчук покачал головой, вытер коротко остриженный затылок с двумя резко обозначенными складками.

      – Вулкан тоже тихий до поры до времени, а как заклокочет да как тряхнет… – сказал Тертерьян.

      Ткаченко возвращался домой