Полюби со мной. Антология одного стихотворения. Вячеслав Вячеславович Киктенко

например: «То и Это»

      А это значит, что не проклинать надо страшное в том или этом мире, а принять его, принять даже так, гибельно зная, что если нужно, если честно, если по судьбе и последней правде, то:

      «…надо лечь в угарный,

      Голубой туман костра,

      Если тошен луч фонарный

      На скользоте топора…»

      Он не просто знает, что соприсутствие разных миров реально, он это всей кожей ощущает, и он просто фиксирует – иначе не могу сказать – фиксирует жутковатое:

      «…что-то по самые плечи

      В землю сейчас уходило…»

      В одном из самых страшных своих – по судьбе и культуре страшных произведений, в стихотворении «Петербург», даже зная, даже провидя прошлое и будущее русской истории, он не отрекается ни от судьбы, ни от истории, ни от культуры в их трагедийности. Не перечёркивает ни тех, ни других, даже провидя, кажется, в какой братоубийственной схватке они вскоре сойдутся:

      «…я не знаю, где вы и где мы,

      Только знаю, что крепко мы слиты.

      Сочинил ли нас царский указ?

      Потопить ли нас шведы забыли?

      Вместо сказки в прошедшем у нас

      Только камни да страшные были.

      Только камни нам дал чародей,

      Да Неву буро-желтого цвета,

      Да пустыни немых площадей,

      Где казнили людей до рассвета…»

      Он принимает Россию, её Историю – целиком. Так же, как принимает и тот, и этот миры. Но для него, в отличии от других поэтов, именно Культура и есть та самая живая ниточка, или даже та самая тростинка, через которую дышат под водою, переходя омуты и тайные броды. А этим омутом, который следует перебрести, и была, кажется, для Анненского – жизнь…

      А вот Культура для него – и Вечность, и Личность, и Человечность в одном лице. И недаром же он так тоскует о Целом, лёжа печальным обломком на дне. Тоскует ещё и потому, что знает – и о нём тоже тоскуют… тоскует что-то родное – там, высоко-высоко:

      «..там тоскует по мне Андромеда

      С искалеченной белой рукой…»

      Знаменитая статуя из Пушкинского (Екатерининского) сада тоже ведь знак, да какой! По преданию она, Андромеда, была отдана морскому чудовищу, а после смерти превратилась в созвездие.

      И поэт, прекрасно знавший мифологию, любил, очень любил этот, видимо глубоко соприродный ему, мотив. Не об этом ли он говорил в самом, пожалуй, знаменитом своём стихотворении. В самом известном, во всяком случае, широко расцитированном и распетом исполнителями романсов стихотворении:

      «Среди миров, в мерцании светил

      Одной звезды я повторяю имя…»

      Это, конечно, лишь предположение, что он здесь говорил именно про Андромеду, но всё же, всё же, всё же – а почему бы и нет?..

      Устал Анненский рано,