Страсти по рыжей фурии. Татьяна Тронина

вначале не поверила, сочла словосочетание «Нобелевская премия» обычной метафорой, но дело оказалось очень серьезным...

      Вы никогда не жили рядом с человеком, который собирается получить самый главный приз в мире? Я, например, к призам никогда не стремилась, вполне довольная аплодисментами зрителей. Но Тарабакин решил получить приз. О, это такая мука! Для его близких, разумеется. Я честно пыталась стать родной матерью Тарабакину, была кухаркой и уборщицей в одном лице, с трудом совмещая все это со своей работой. Поскольку помощи от него не было никакой, я честно ходила в магазины и библиотеки – в одной руке картошка, в другой – книги для благоверного. Но врожденный эгоизм во мне стал постепенно убивать мое сознательное благородство. Я была валькирией, героиней ирландских саг, но при всем своем желании я не могла быть декабристкой.

      Мне часто вспоминалось мое несчастливое детство. У меня было такое впечатление, что наступило мое время – раньше была мода на женщин совсем другого типа, теперь же – чем невероятнее, тем лучше. Стоило посмотреть показы мод по телевизору – подиум оккупировали странные создания с мрачными стервозными лицами, экзотика была на грани уродства, и самым шиком являлось трепетание на этой самой грани, изящество и грубость сливались в одном тесном объятии, ни одной лубочной красотки прошлого.

      Я бы, вероятно, тоже пошла в модели, если бы судьба не привела меня на актерскую стезю, но, к сожалению, рост у меня был самый что ни на есть средний, да и пара лишних килограммов остались, с которыми мне самой было жаль расставаться. Для модели я была ленива к тому же...

      Я не могла объяснить себе, почему вдруг из гадкого утенка превратилась в лебедя. Скорее всего потому, что в моду вошли именно гадкие утята. Я совсем немного изменилась по сравнению с тем, какой была в ранней юности, внешне, но внутренняя моя сущность осталась прежней. Так же, как и раньше, я обманывала людей: я была другой, мои веснушки – маска, скрывающая настоящее лицо, лицо холодного равнодушного человека. Актрису должна волновать только сцена.

      С Тарабакиным пришлось расстаться, как ни грустно мне было это делать. Но он всерьез увлекся своим великим романом, и окружающее его уже очень мало трогало. Он стал далеким-далеким, и когда глядел на меня за ужином, который я почти насильно впихивала в него, кажется, глядел насквозь, куда-то далеко, в грандиозные дали, а мне невыносимо было ощущать себя Коломбиной из балаганчика.

      Я помогла ему переехать обратно, в его старую коммуналку, – он не возражал.

      – Ты не забывай обедать, Тарабакин, – сказала я ему на прощание.

      – Ладно, – равнодушно ответил он, листая в руках очередной манускрипт. Потом наконец до него дошло, что он с женой расстается, и только тогда взглянул на меня осмысленно, сфокусировав свой взгляд на моем печальном веснушчатом личике.

      – Танечка, а ты в меня веришь? – вдруг спросил он.

      – Что? – не поняла его я.

      – Ну, ты веришь, что я напишу грандиозный