Город на холме. Эден Лернер

про то, как небо может стать розовым от тысяч взлетающих фламинго и как я выловила настоящий янтарь из Балтийского моря. От путевых впечатлений я переходила к байкам, легендам, историям, связанным с тем или иным местом. Оборона Аламо. Льюис Кэролл, развлекающий свою крестницу, сидя на безупречно зеленой траве у реки. Анна Франк, склонившаяся над радиоприемником.

      Особый разговор у нас вышел про Ленинград. Бабушка Мирра любила свой город и все, что с ним связано. Она часто брала меня туда с собой и среди прочих достопримечательностей показывала дом, где выросла. В блокаду ей было девятнадцать и она успела поступить в пединститут. За паек и место в общежитии она работала тем же, кем я сейчас, – социальным работником. Тогда это называлось сандружинница. Умирающие, трупы, осиротевшие дети, потерянные хлебные карточки. Иногда, когда не хватало шоферов, ее, окончившую до войны шоферские курсы, сажали за руль грузовика и отправляли через Ладогу. Туда везли эвакуируемых, обратно – муку. По коварному ладожскому льду, под обстрелом. От бабушки я как-то незаметно перешла на других. Тех, кто уже не будучи в силах работать стоя, продолжали работать сидя. Тех, кто собирал у себя на квартире детей и читал им стихи при свете коптилок. Тех, кто не допустил эпидемий в городе, где каждый день появлялись сотни новых трупов. Я понимаю, что мерзости и скотства там тоже хватало, но хороших людей было все-таки больше, иначе бы от города остались только кладбище и свалка.

      − Так они могут? – спросил Шрага.

      Ну и вопросик. Впрочем, я уже привыкла, что думает он быстрее, чем формулирует, и поэтому иногда выдает такие вот перлы.

      − Кто может?

      − Гоим.

      − Могут что?

      − Жертвовать собой ради чего-то большего, чем собственные интересы.

      − Могут.

      При свете настольной лампы я увидела, как передернулось от боли лицо, услышала, как скрипнули зубы. Минуту он молчал, а потом, глядя куда-то в угол, мимо меня, сказал, вбивая каждое слово, как гвоздь в твердую доску.

      − Тора и Всевышний не нуждаются в ограде из вранья. Те, кто возводят эту ограду, грешны в первую очередь слабой верой.

      Почему он не чувствует себя вправе просто сказать: “Мне больно”? Конечно, ему больно, что ему так долго и так много врали его учителя, люди, которых он хотел бы уважать и чтить. Он чувствует себя преданным и обманутым. Нельзя подавлять в себе боль, ты ее выгоняешь в дверь, а она с удвоенной силой лезет в окно. Я не призываю жаловаться направо и налево, я люблю в нем его стойкость и невозмутимость, но хоть на тридцать секунд, наедине со мной, он может позволить себе не быть суперменом? А вот сейчас, внимание, Регина, твой выход. Как говорят американцы, make it count. Я склонила голову – образец конфуцианской покорности, будь она неладна, – и чопорно произнесла:

      − Прости, я не хотела тебя расстраивать.

      Он словно проснулся от тяжелого сна, одним движением прижал меня к себе и стал наматывать на запястье конец длинной косы. Вот теперь можно объяснить