Три короба правды, или Дочь уксусника. Светозар Чернов

загоготал во все горло, хватаясь за сердце.

      – Я вижу, что здесь надо мной смеются! – Лабурда встал из-за стола.

      – Ну что вы, господин переводчик, – сказал поляк, утирая слезы. – Мне просто приснился неприличный сон. Вы не сомневайтесь, несите корреспонденцию к нам, и мы выведем поганца-месмеритика на чистую воду.

      Лабурда холодно откланялся и удалился.

      – Письма не забудь, все тащи, – крикнул ему вслед Артемий Иванович, закрывая дверь.

      25 декабря 1892 года, пятница

      Фаберовский проснулся от завываний ветра за окном. За метелью было не только не слышно рождественских колоколов – даже стены на другой стороне двора не было видно. Все кругом было незнакомо. И эта мягкая теплая постель с кружевной наволочкой на подушке, и дорогой тюль на окне с тройными рамами, и пышущая жаром изразцовая печка, и умывальник карельской березы с мраморной доской и сверкающей медной педалью. Поляк вспомнил, как перед самым сном принимал горячую ванну, и как булькал кипяток в дровяной колонке, когда он отворачивал бронзовый кран, и как за дверью в коридоре приплясывал Артемий Иванович с бельем под мышкой, истерично выкрикивая: «Оставь мне воды помыться, сволочь! Я тебе сейчас свет погашу!»

      – Герр генерал, герр генерал, – в дверь спальни постучалась Луиза Ивановна. – Дворник пришел. За праздничными деньгами.

      – Ты сказала, что хозяин на Рождество съехал? – спросил Фаберовский.

      – Я иногда плохо не понимаю по-русски, – сказала Луиза Ивановна. – Он все равно хочет денег.

      Поляк спустил ноги на непривычно теплый пол и стал одевать ботинки.

      – Скажи дворнику, что сейчас выйду.

      – С превеликим праздником Рождества Христова, ваше благородие, честь имею вас поздравить, – встретил его старший дворник. – Погода-то какая скверная! Все с ребятами вечера заготовили, дров наносили, мусор и отбросы убрали, тумбы тротуарные вымазали маслом с сажей. Осталось только с утра посыпать откосы у тротуара песочком – и вот теперь буран. Только к 8 утра все размели, уже опять намело, придется за лопату браться!

      – На тебе рупь! – сказал поляк и протянул Ерофеичу монету.

      – Я с академика пятишницу, признаться, думал получить…

      – Индюк тоже думал… С академика и получишь, когда вернется. А допоки ступай, пан дворник, восвояси, вот пан Артемий проснется, узнает, что я тебе рубль казенный дал – на Горохову сволочет.

      – А я видел, а я видел, как ты ему рупь дал! – закричал Артемий Иванович, поднимавшийся снизу по лестнице. – Гони рупь взад!

      – Помилосердствуйте, ваше высокоблагородие!

      – Разве что ради праздника. Ступай.

      – Откуда это пан Артемий явился? – спросил Фаберовский, когда дворник, удрученно вздыхая, поплелся к себе в дворницкую.

      – С заутренней, нехристь, – высокомерно ответил Артемий Иванович и прошел в квартиру. – Потом службу стоял, об изгнании двунадесяти языков. У самой могилы светлейшего в соборе, аж прослезился. Хорошо мы