Конец света с вариациями (сборник). Александр Тюрин

раз огибаю ряды кресел. Мобильник, мою банковскую карточку и все наличные за чашечку нормального экспрессо.

      Молодая женщина в косынке сидит, удобно поставив ноги на спортивную сумку и читает книгу. В женщине нет ничего интересного, в сумке тоже. Но она сидит так, будто вполне довольна жизнью. Будто не ждет никакого самолета. Увлечена своим чтением.

      Я сажусь рядом. Она отрывается от книжки, улыбается.

      – Куда вы летите? – зачем-то мне надо это знать.

      – Никуда, – улыбка становится еще шире. У нее очень большие глаза на очень худом лице. Я начинаю понимать. – Мне просто здесь нравится. Вообще-то я должна была лететь за границу. Делать операцию. У меня рак. А теперь, – она кивает на толпу, – я просто читаю и гляжу, как они суетятся. Мне это нравится. Я это считаю справедливым. Справедливым, понимаете?

      В глазах у нее какое-то свечение, будто на православной иконе. Мне хочется обнять ее колени, прижаться, помолиться.

      – Поедемте со мной, – говорю я. – Если самолет все же взлетит… В Париж. Последний уик-энд. Оргия. Как это вам?

      Ты катишься с катушек, Матье Сантерр.

      Она смеется:

      – Нет. Мне тут хорошо.

      Я везунчик. Я родился в рубашке. По замолкшему, казалось бы, громкоговорителю передают о посадке в рейс такой-то до Парижа.

      Я доберусь. У меня там нет ничего, кроме родины, но я считаю это достаточным поводом.

      Крэйга ведет новая надежда. Он опускается в кресло рядом со мной. Я этому даже рад.

      – Мы просим вас пристегнуть ремни, выключить сотовые телефоны… – вещает стюардесса.

      Почему она не скажет другого? «Плюньте на ремни, даже если самолет упадет, для нас это мало что изменит, а мобильные все равно не работают…»

      – Запасные выходы находятся…

      Я гляжу в иллюминатор. Снег все падает, крупными, мокрыми хлопьями.

      – Я уволюсь, – вдруг говорит Крэйг.

      Стюардесса везет поднос с напитками и кофейником. Аллилуйя. Я спрашиваю, какое у них есть вино.

      – Белое, красное, розовое, – оживленно перечисляет девушка.

      – Молдавское?

      – Да!

      – Тогда лучше кофе. – Конец света или нет, я не собираюсь пить это пойло из третьесортной республики. Пусть янки думает, что это – французский снобизм и чванливость. Так, по сути, и есть.

      – Девушка, – говорит вдруг американец. – У вас дома кто-то остался?

      Она бледнеет. Господи, да ему-то какое дело? Чертова нация психологов. Неужели не ясно – ей не хочется говорить об этом. О том, что дома осталась мама-пенсионерка с маленьким сыном, что муж застрял в другом городе, а у нее это последний рейс, что она вышла к нам, потому что партнерша рыдает за занавеской.

      Она хорошенькая, только вряд ли кому из нас это теперь поможет.

      Мне такого абсолютно не хочется сейчас. Вот американец – может, он еще успеет добраться до Лексингтона, поцеловать девчонок на ночь и последний раз улечься в постель с Челси. Чтобы доказывать друг другу до последнего, что они еще живы. Странно, заговори со мной раньше о конце света, и я бы не смог представить его иначе,