Виноваты звезды. Джон Грин

зовут Огастус Уотерс, – представился он. – Мне семнадцать. Полтора года назад у меня был несерьезный случай остеосаркомы, а здесь я сегодня по просьбе Айзека.

      – Как ты себя чувствуешь? – спросил Патрик.

      – О, прекрасно! – Огастус Уотерс улыбнулся одним уголком рта. – Я на поезде американских горок, который едет только вверх, друг мой.

      Пришла моя очередь.

      – Меня зовут Хейзел, мне шестнадцать лет. Рак щитовидки с метастазами в легких. Нормально, чё.

      Заседание продолжалось бойко: бои были подсчитаны, битвы в заранее проигранных войнах выиграны, поцеплялись за надежду, поругали и похвалили родителей, согласились, что друзьям не понять серьезности проблемы. Слезы были пролиты, утешение предложено. Ни Огастус, ни я не произнесли ни слова, пока Патрик не сказал:

      – Огастус, возможно, ты хочешь поделиться с группой своими страхами?

      – Моими страхами?

      – Да.

      – Я боюсь забвения, – тут же ответил он. – Как слепой из пословицы, который боялся темноты.

      – Ну, это ты поспешил, – улыбнулся Айзек.

      – Черство сказано? – уточнил Огастус. – Я бываю слеп, как крот, к чувствам окружающих.

      Айзек захохотал, но Патрик поднял вразумляющий перст и сказал:

      – Огастус, пожалуйста, вернемся к тебе и твоей борьбе. Ты сказал, что боишься забвения?

      – Сказал, – ответил Огастус.

      Патрик растерялся.

      – Не хочет ли кто, э-э, что-нибудь ответить на это?

      Я не хожу в нормальную школу уже три года. Родители – два моих лучших друга. Третий лучший друг – автор, который не знает о моем существовании. Я очень замкнутая, не из тех, кто первым тянет руку.

      Но на этот раз я вдруг решила высказаться. Я приподняла ладонь, и Патрик с нескрываемым удовольствием немедленно сказал:

      – Хейзел!

      Я, по его мнению, раскрывалась, становясь частью группы поддержки.

      Я посмотрела на Огастуса Уотерса, глаза которого были такой синевы, что сквозь нее, казалось, можно что-то видеть.

      – Придет время, – сказала я, – когда мы все умрем. Все. Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, – я обвела рукой собравшихся, – исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.

      Я узнала об этом от вышеупомянутого третьего лучшего друга, Питера ван Хутена, писателя-отшельника, автора «Царского недуга», ставшего для меня второй Библией. Питер ван Хутен единственный а) понимал, что значит умирать, и б) еще не умер.

      Когда