Нора Баржес. Мария Голованивская

будет нарочито нежна перед этим и нарочито холодна после этого.

      Распахнул телефонное окошко. Отхлебнул кофе. На полминуты отложил телефон и занялся тостом: медленно, с ювелирной точностью размазал податливое масло по его ароматной шуршащей поверхности, откусил.

      Когда все могло начаться? Он пытался вспомнить, как прошло лето, начало осени. Не помнил ничего. Долгие переговоры со словоохотливыми иностранцами – сентябрь. Очередная поездка на Кубу – август. Жара и вонь. И что? Он не помнил.

      Она всегда исподволь упрекала его, что он никогда не помнил их жизни. Умела сделать это мастерски, когда он меньше всего ожидал. Коварно.

      Он доел хлеб.

      Начал сначала.

      10 октября. Рыженькая, обворожительно хорошенькая, легкая как солнечный зайчик девчонка с котенком на руках. И надпись: «Я Рита. Этот день наш».

      Он стал перебирать письма. Искал что-то от 10 октября. Не нашел. Стал смотреть 11-е, 12-е, 13-е, 14-е.

      Нашел 14-го. 30 секунд прекрасного видео.

      «Вот видишь, это ты сидишь на диване, а я подхожу к тебе и глажу тебя по волосам».

      В окошечке Нора. Она сидит на диване, смущается, скована стыдом и возбуждена любопытством.

      Он смотрит на стесняющуюся Нору, она выглядывает на него из телефонного окошка, а кто-то произносит звонким таким голоском «поглажу тебя сейчас, и это останется у тебя так надолго, как ты захочешь».

      Легкая ладошка подлетает к черным тяжелым нориным волосам, порхает вокруг них, светящийся тоненький пальчик убирает прядь со лба к виску.

      «Ну, скажи мне, что тебе нравится, что тебе хорошо вот так».

      Смех звенит, переливается, наполняет все окошечко до краев.

      Любопытно, – полустрого-полуиронично выдавливает из себя Нора. – Приятно…

      Где же это?

      Он смотрит второй, третий, сотый раз. Кусок стены, две красные подушки, нелепая картинка. Кажется, открытка с репродукцией Шагала. Или нет?

      Может быть, у нее? Если 14-го уже у нее, а где же еще, значит, уже знакомы минимум месяц. Значит, сентябрь?

      Он злится на себя. Зачем он высчитывает это, разве эти месяцы и дни что-нибудь значат в этой истории? Он же не вычисляет срок беременности!

      Мамочка, ведь ты же знаешь, чем закончатся твои эксперименты. Почему ты не хочешь взять нашего водителя, он же свободен. Вызови его и поезжайте на рынок, ты же знаешь, мамочка, что с сумками ты можешь упасть, и папа будет зря волноваться, пока тебя не будет.

      Нора говорила с подавленным бешенством, с подавленным же неистовым раздражением, почти шепотом.

      Когда он вошел, она была одета, с тонкой белесой маской на лице, похожей на кожицу давно усопшего, но очень молодого лица.

      Паша, ты унес мой телефон, – коротко проговорила она, закрывая трубку рукой. – Я волновалась, что может позвонить мама.

      Почитывал, поглядывал, – неестественно хихикнув, ответил он, – расшифровывал письмена твоих страстей.

      Она сделала вид, что не услышала.

      Хотя он услышал, как она подумала.

      Дурак, – подумала она.

      Что