Нора Баржес. Мария Голованивская

s.ru)

      Ты меня больше не возбуждаешь.

      Врешь.

      Она встала, провела рукой по своим каштановым коротко стриженым волосам (под мальчика, опять подумал он), подошла к окну, закурила.

      Ты опять куришь?

      Я не понимаю, почему тебя это вообще так волнует. Меня, например, не волнует, что мне не о чем с тобой говорить.

      Он почувствовал холод. Она – теплую волну, которую всегда вызывало в ней собственное раздражение.

      Мы опаздываем, – бросил он.

      Да, мы опаздываем, я вижу. Сейчас закончу с чемоданами, – бросила она.

      Оба броска никуда не попали.

      Он приготовился ждать и не нервничать.

      Она – собираться, забывать, доходить до исступления и изнеможения. Вспоминать, расстегивать, возвращаться. Плакать от бессилия, глубоко затягиваясь.

      Через четыре часа – самолет в Другой Город. Так у них принято – лететь в Другой Город раз в году на новогодние распродажи. На неделю вокруг нового года. Она обожала. Он терпел. Как бы из экономии. Так ему было легче ездить в эти ледяные путешествия. Точнее, в строгие. Точнее, на обычные между ними соревнования в равнодушии. По ее невысказанной мысли – шифрующие глубину отношений, надлежащее воспитание чувств, отношение подлинное, а не показное.

      Он, конечно, посчитал. Как всегда, очень дорого. Этот город такой же дорогой, как и она, такой же промозгло-холодный, однообразный, формализованный. Но он любил Другой Город. Как и ее. Точнее, особенно уважал. По-одесски, с акцентом, с особенным причмоком, выражающим восхищение. Уважал до комплексов, как и положено качественному самцу, проложившему свою тропу в этих джунглях из человеческого мусора, обломков пирамид и мавзолеев, с начертанными на их шершавых стенах законами, понятиями и правилами.

      Другой Город лечит.

      Ветер продувает мысли, скудость и однообразие возбуждают чувства, включают воображение. А изысканность и аристократизм щекочут нервы. Таким он был, этот Другой Город.

      Именно в Другом Городе она отдавалась ему лучше всего. Когда примеряла новые кожи и крутилась перед зеркалом. Он брал ее одним махом в коридоре их крошечной квартирки на одной из центральных улиц, где разгуливало много соотечественников-толстосумов с характерным пренебрежительном выражением на лице. Прямо перед зеркалом, она позволяла ему, это был их ритуал – еще раз и еще – до самого отъезда, но в остальное время они ходили по улицам, как немые тени друг друга, она курила, он, как петух, вертел головой.

      Обсуждали за завтраком, как и положено в начале декабря, не глядя друг другу в глаза.

      Может быть, куда-нибудь еще?

      Не стоит, – вяло не согласилась она. Поздно осваивать новые маршруты.

      Одежду покупаешь сама, – внезапно выкрикнул он.

      Именно, – как бы продолжив его фразу, согласилась она.

      Почему – одежду сама? Почему так легко согласилась? Не хотела лишних разговоров?

      Спокойно, певуче, нежно, с легким румянцем, как всегда, когда выплескивала яд ему в лицо.

      Свои вещи собирай сам.

      Докурила. Не глядя на него, с мобильным телефоном в руке прошмыгнула в ванную.

      Он кричит посреди комнаты, хрипло, будто с пулей в животе.

      Гадина, кричит он, сволочь, сволочь, – так внезапно среди породистого просторного разговора, точнее, мыслей о прелестях Другого Города. С кем ты крутишь, кому ты строчишь эти писульки, рыжей шлюшке, девке копеечной?

      Как в театре.

      Он подумал.

      Она подумала.

      Почти Шекспир.

      А она похожа на Пеппе Длинный Чулок, правда, милый?

      Ее конек. Так беззаботно и красиво парировать патетический вопль, этим всегда возбуждала, он соврал, конечно, возбуждает, от этого и глупая обида, и бешенство, и беспомощность перед невозможностью, неуместностью ревновать. Убьет ее, решил точно, в этот раз точно, не так, как тысячу раз уже решал. Угробит, удавит, вытрет ноги и этим сотрет в порошок.

      Самолет поблескивает крыльями, легкий, как облако, воздушный корабль с элегантными полосками на боках.

      Просим пассажиров срочно пройти на посадку к выходу номер шесть.

      Молча весь путь в аэропорт, паспортный контроль, его одесские шуточки, улыбочки майорш, шерстящих паспорта, ее мука от запрета на курение. Он видит.

      Вспоминая, как когда-то уговорил ее пойти с ним в мужской туалет, и пока она жадно курила, целовал ее как хотел. Перед вылетом к какому-то морю, на их заре.

      Она смотрит в сторону. Останавливается около киоска с косметикой, долго выбирает дрянь.

      Заплатишь?

      В обмен на твой телефон.

      Мой телефон? Глупец…

      Поворачивается красивым профилем. Зажимает зубами фильтр тонкой сигареты. Хочешь мой телефон? Рыться в памяти? Читать чужие письма? Изволь… Десять тысяч!

      Видит,