Первые дни империи. Оганес Григорьевич Мартиросян

ты свободно пишешь?

      – Потому что свободы нет. Мои отношения с женщинами есть взрыв, расчищающий пространство. Энергия выделяется, ей выхода также нет, помимо иного – слова. Энергия облачается в слова. Но важно еще другое: я расчищаю место, в нем я могу писать. Я создаю все заново. Так я могу, тем более. Поэт – это армянин в сердце Турции. Стоит, не скрывается. Он слово скрестил с кинжалом. Отсюда такой и скрежет. Такая искра кругом. – Так значит, меня не любишь?

      – То верхняя часть любви, в нее ударяет молния.

      Вот так и попробовал. Он лапал мою промежность, вот сука, приятно мне. Затем он прилег на асфальте. Перед ним прошли ноги. Тяжелые сапоги, чьи-то легкие ноги. Легкая женская нога, она остановилась перед его лицом. На нее наступил сапог. Раздался хруст. Видимо, сломаны кости. Сломаны женские кости. Тонкие женские кости. Ни единого звука. Сапог приподнялся, помедлил немного и исчез, оставив за собой женскую ногу. Женская нога не шевелилась. Из нее вытекала кровь.

      …Алексис молча плакала. По щекам протекали слезы. Рыбаки в них ловили рыбу. Училась, была порноактрисой, теперь работала в баре. Почти целый год – уже.

      * * *

      Исполосованные моими строками люди побежали по улице. Пятьдесят ударов розгами, а к тому еще десять. Она хочет быть растоптанной. Она не понимает ничего, кроме боли. На радость она усмехается. Она ее не почувствует. Она на сильных наркотиках. Счастье для нее как два пальца обоссать. Здесь ничего не поделаешь. Нечего мне украсть. Дядя, добавьте денег. Улица отскакивает от глаз, мяч – от стены, летит. Старуха бранится на него редким матом. Белье падает с верхнего этажа. Девушка кидает бычок. Красный фольксваген резко тормозит, разворачивается, дальше едет.

      – А ведь я знал, что меня здесь не будет, – человек за рулем машет рукой в пространство. Он, машина и в. Облако наползает на другое. Земля доит солнце. Теплые лучи брызжут с неба. Дети залиты им. Сами молочные дети. Как нам стараться жить. Пробуйте постепенно. Первые годы так, ничего не поделаешь. По шажочку, по метру, для того костыли. После глядишь, дай бог. Только не наоборот. Смотрите, сорветесь, потом на костылях будете жизнь. Целую-целую, самую. Сразу на костылях. После на костылях.

      – Надо прекрасное чувствовать, надо в прекрасном быть… – распевая песню, насвистывая ее, мимо прошел мужчина, два как минимум раза.

      – Дать бы ему раза, – я слегка рассмеялась.

      Пароход шагал по реке, тучный мужчина шел, ну как купец по рядам, выбирая товар. Почему старики сухие, потому что оно им нужно… С соседней лавочки до меня долетали голоса, голоса крались, то приближаясь, то уходя назад, думая, их заметили. Они сухие и крепкие, из них можно делать асфальт. Есть их уже нельзя, грызть, сухари, конечно. Трудные времена. Я же сама старуха. Голос вдруг начал всхлипывать. И прекратил себя. С соседней лавки начал раздаваться визг. Подошел молодой человек, попросил у меня зажигалку. Я дала, он ответил мне:

      – Ну вот это мы отдыхаем. Потому что по двадцать лет. Ну, вот это искра летит. Вы не видели? Здесь летела.

      Он показывает искру,