Ремесло. Сергей Довлатов

Губина – еще одно преступление наших литературных вохровцев…

      Марамзин сейчас человек известный, живет в Париже, редактирует «Эхо».

      Когда мы познакомились, он уже был знаменитым скандалистом. Смелый, талантливый и расчетливый, Марамзин, я уверен, давно шел к намеченной цели.

      Его замечательную, несколько манерную прозу украшают внезапные оазисы ясности и чистоты:

      «Я свободы не прошу. Зачем мне свобода? Более того, у меня она, кажется, есть…»

      Замечу, что это написано до эмиграции.

      В его характере с последовательной непоследовательностью уживались безграничная ортодоксия и широчайшая терпимость. Его безапелляционные жесты – раздражали. Затрудняла общение и склонность к мордобою.

      После одной кулачной истории я держался от Марамзина на расстоянии…

      О Ефимове писать трудно. Игорь многое предпринял, чтобы затруднить всякие разговоры о себе. Попытки рассказать о нем уводят в сторону казенной характеристики:

      «Честен, принципиален, морально устойчив… Пользуется авторитетом…»

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

      Шли выборы правления Союза. (Союза писателей, разумеется.) Голосовали по спискам. Неугодную кандидатуру следовало вычеркнуть.

      В коридоре Ефимов повстречал Минчковского. Обдав Игоря винными парами, тот задорно произнес:

      «Идем голосовать!»

      Пунктуальный Ефимов уточнил:

      «Идем вычеркивать друг друга…»

      Ефимов – человек не слишком откровенный. Книги и даже рукописи не отражают полностью его характера.

      Я хотел бы написать: это человек сложный… Сложный, так не пиши. А то, знаете, в переводных романах делаются иногда беспомощные сноски:

      «В оригинале – непереводимая игра слов…»

      Я думаю, Ефимов – самый многообещающий человек в Ленинграде.

      Если не считать Бродского…

      Рыжий

      Среди моих знакомых преобладали неординарные личности. Главным образом, дерзкие начинающие писатели, бунтующие художники и революционные музыканты.

      Даже на этом мятежном фоне Бродский резко выделялся…

      Нильс Бор говорил:

      «Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая…»

      Мои друзья были одержимы ясными истинами. Мы говорили о свободе творчества, о праве на информацию, об уважении к человеческому достоинству. Нами владел скептицизм по отношению к государству.

      Мы были стихийными, физиологическими атеистами. Так уж нас воспитали. Если мы и говорили о Боге, то в состоянии позы, кокетства, демарша. Идея Бога казалась нам знаком особой творческой притязательности. Наиболее высокой по классу эмблемой художественного изобилия. Бог становился чем-то вроде положительного литературного героя…

      Бродского волновали глубокие истины. Понятие души в его литературном и жизненном обиходе было решающим, центральным. Будни нашего государства воспринимались